– Тася не справляется с тобой. А я еще раз увижу, серьезно накажу тебя. На первый раз прощаю, мы же, считай, не поговорили с тобой о правилах, что можно, а что нельзя делать, хотя про курение, думаю, инстинктивно должно быть понятно.

Баба Тася ни разу не лазила по моим карманам, хотя она не могла не знать, что я курю. Эта зажигалка была со мной с самого начала, деду осталось только забрать моего Толика-Алкоголика, чтобы разрушить в доме все мое. И я думал, что дед был бы не против это сделать, потому что Толик-Алкоголик узнал его, людей из прошлого он помнил лучше, загорланил на всю улицу:

– Володька-зек! Володька-зек!

Дед, скрипя зубами, подошел к нему, хотел разобраться, но продуктивного разговора у них не вышло, даже ему стало понятно, что Толика-Алкоголика не перевоспитать.

В выходной день дед устраивал шашлыки на нашем садовом участке. Откуда-то он нашел несколько килограмм свинины, баба Тася весь день возилась с едой, а меня он отправил колоть дрова и искать ветки. Дед, чертыхаясь, разводил костер, мне казалось, он должен уметь все, а у него выходило неумело. Видимо, в тюрьме он такого не делал, а большую часть жизни он провел именно там. Я специально стоял за его спиной, чтобы он видел, что я знаю, как у него ничего не выходит.

Конечно, в итоге он справился, я подавал ему шампуры, а потом дед и вовсе оставил меня с мясом, потому что стали подтягиваться гости. Я почти никого не знал, хотя некоторых видел в городе. Знал я двух бабулек, они были подругами бабы Таси, а их мужья оказались дедовскими друзьями. Никогда не мог подумать, что они тут дружат семьями. Приходили еще старики, у некоторых из них руки тоже казались синими от чернил, и несколько относительно молодых людей, детей этих. Боря все хотел прийти поесть и очень расстраивался, когда именно в этот день отец увез его в Василевск по делам.

Было много водки, мне хотелось ее, и один дедок даже предлагал мне налить, пока мои не видят, но меня не особенно-то прельщала перспектива веселиться вместе с ними. Пару раз я бегал курить со спичечным коробком прямо за баню назло деду, потому что он был слишком погружен в общение, чтобы уследить. Я видел, как он шлепнул по попе одну не самую молодую женщину, но все же моложе его лет на двадцать, и она отреагировала на это удивительно мирно. Один старик так быстро упился, что я с еще малознакомым мне мужиком положили его на диванчик в предбаннике, а какая-то тетка разрыдалась, смотря на бабу Тасю, и выла, роняя пьяные слезы, на всю деревню. Все пили за дедово возвращение и говорили ему хорошие слова, будто бы он не из тюрьмы вернулся, а героем с войны. Заглядывая в некоторые лица, я ловил себя на том, что они прямо трепетали перед ним: улыбались заискивающе, подливали ему водки и подавали блюда.

– За славного нашего Володьку, уважаемого, справедливого, обязательного человека, который всегда держит свое слово! Настоящий человек! За то, чтобы ты и дальше процветал, чтобы стол был полон каждый день, где бы ты ни был, и долгих-долгих тебе лет жизни! Мы все тебя любим и уважаем, многие тебе здесь обязаны, и каждый тебе желает только самого хорошего.

Когда все упились, баба Тася со своими подругами отошли в сторонку на лавочку и затянули песни. Моя бабушка не пила, поэтому у других старушек голоса были пьяными, а у нее просто грустным. Они пели в основном народные песни про женщин, которых обманули мужчины, и про мужчин, вынужденных сложить где-то голову.

Постепенно все стали расходиться, целуя деда в щеку и пожимая ему руки. Важный был для них всех, как партийный работник. Я все не мог понять, откуда столько внимания, неужели они все боялись его или тоже когда-то сидели вместе с ним? По обрывкам разговоров я только понял, что он некоторым здоровски помог, так сильно, что у них слезились глаза от благодарности, когда они смотрели на него. Казалось бы, он сидел за воровство, а люди будто бы этого и не замечали. Да какой хороший советский человек не подворовывает, но все-таки не до такой степени, чтобы сесть за это на несколько лет.

К темноте остались только еще один дед с хитрым взглядом и злыми морщинами на улыбающемся лице, и одна тетка, которая помогала бабе Тасе мыть посуду в тазе. Тетка все пыталась вывести ее на разговор, но баба Тася после ухода ее подруг стала совсем хмурой, молчаливой и будто бы настороженной. Может быть, дело было в том, что дед и Михаил Львович оба остекленели от водки, но продолжали употреблять ее за тихой беседой. Они не вели себя агрессивно, но что-то настораживающее присутствовало в них.

– Шел бы ты домой, Гриша, – сказала баба Тася, когда я подносил им чистую воду для посуды.

– Ой, да вы что, тетя Тась, напьются мужики, как же мы их потащим с тобой вдвоем, – сказала тетка.

– В бане положим, если до дома дойти не смогут.

– Да до бани тоже же добраться надо, это и вы спину надорвете, и я. Я вот лопухи сейчас хожу собираю, пока все не досохли еще, помогает к пояснице привязать. Ты бы тоже своего юнца послала, пусть насобирает тебе.

Баба Тася ничего не ответила, но, видимо, молчаливо согласилась с ней, что мне можно и остаться. Мне было скучно, я как дебил бесцельно шатался по участку, жуя травинки и пугая мотыльков, и когда это стало совсем невыносимо, сел за стол к дедам доедать их закуску. Мне думалось поболтать с ними, но я остался незаметной тенью, дед даже не посмотрел в мою сторону.

Он сидел молча, лупал пьяными глазами сквозь своего собеседника, будто ошалевший кот. Я съел все оливки и соленые огурцы со стола, и уже думал пойти гулять дальше по участку, как он наконец заговорил со мной.

– О твоей матери, о Тамаре, – его язык с трудом продирался через слова. Эта тема меня испугала, я так и замер со стаканом компота в руках.

– Мне жаль, что ты потерял ее.

– Тяжело мальчику, но у каждого своя трагедия, – довольно живо для остекленелого деда сказал Михаил Львович.

– И мне жаль, – наконец сказал я. Это же была не только моя мама, но и твоя дочь, хотелось добавить мне, но язык не поворачивался. За бабой Тасей родительское право я признавал, но отдавать свою маму кому-то еще я не собирался, по рассказам дед почти с ними не жил, вряд ли он мог знать, какая она была по-настоящему. Может быть, я перенял это ощущение от него, поэтому злился на него еще до его возвращения.

– В твоем возрасте она была мало похожа на тебя. Тома была активной, заводилой, так можно сказать. Хотя, возможно, бунтовать ты научился от нее. Кровь – не вода.

Я тогда не думал, что я бунтую, и о нашей похожести ни разу не размышлял. Хорошо бы, если бы я вырос в нее, потому что мама была чудесной, но я особенно никогда не надеялся на это.

– Водки налей юнцу, Миш.

Лицо Михаила Львовича стало хитрым, он подмигнул мне, будто думал, что я только и жду, когда меня пригласят к условно-взрослым развлечениям. Он наполнил рюмку до половины, потом снова с озорством взглянул на меня и долил остальное. К водке я не притронулся.

– Вроде спортсменка, в дисциплине ее держали, а проблем с ней было выше крыши, – дед посмотрел на меня, будто бы я должен понять его и посочувствовать. Если он собирался исповедаться мне в том, что мало уделял маме внимания или поступал как-то не так с ее воспитанием, я не собирался потакать ему и облегчать вину.

– Тебе ли не знать.

Дед скривился, а Михаил Львович глуповато стал оглядываться по сторонам, видимо привлекая к себе его внимание.

– Это что, соловей уже поет? Прислушайтесь. Я думал, они только с рассветом просыпаются, во дела.

– Птицы по ночам петь не должны, – авторитетно сказал дед, не сводя взгляд с меня. – С характером была наша Тома, делала что хотела, никого не слушала. Я, видно, мягок с ней был, нужно было ее закидоны на корню пресекать.

А я вот сейчас слушать его не хотел и оказался полностью солидарным с мамой. Где-то с вершин деревьев и правда надрывалась какая-то птица, но мне думалось, что это зорька, мамина подружка. Баба Тася гремела посудой по медному тазу, тетка продолжала что-то ей надиктовывать, скоро эти звуки должны были спугнуть ночную певицу.