– Помни сын, вся наша жизнь – это лишь нюансы, и все состоит из них… как музыка из нот.

Я кивнул. Музыка из нот… Папа всегда старался объяснить мне так, чтобы было еще запутанней, видимо, так проявлялся его детективный дар. Ноты – это такие вишенки, от которых остались одни косточки? Что общего у них с музыкой? И тут я посмотрел на папу. Он с интересом разглядывал картинку с шахматной доской и фигурами, под которой было написано: «Мат за 6 ходов». Трудно было представить, что происходило в его большой и лысой голове. Слава богу, бомба не взорвалась!

Необъяснимо, но Денис. Исчезновение самолета. Одуванчик дня. Шпион поневоле.

Раньше я верил всему. Программе «Необъяснимо, но факт», газете «Тайны XX века», сериалу «Секретные материалы», всем догадкам Жак-Ива Кусто, всем выдумкам Жюля Верна, маме, бабушке, Татьяне Викторовне, верил девочкам во дворе, кондукторам, продавщицам, бразильским сериалам, реслингу… Но как-то в далекую летнюю пору встретился мне один мальчик Денис, который меня отучил от этой дурной привычки.

Мы знали друг друга по дачам. Я видел его окна, а он – мои. Оба наши дома были обняты виноградником, но мысли за каждым стояли свои. Его бабушка Дана вечно красилась в рыжий цвет, заматывала голову в яркие платки, из которых на лицо выпадала та или иная рыжая пружина, которую она старалась задуть обратно, но та по-цыгански свисала и ворожила. Она вечно что-то жевала или грызла… семечки, сливы, алычу, которыми были полны цветастые карманы ее тоненького и увядшего фартука. При этом она так хитро щурилась, что могло показаться, будто она умеет читать твою мысль, как букварь. Внук ее был с огоньком. Не отставал от бабушки. Говорят ведь, что чертовщинка через колено по родне скачет. Вот и в него угодила.

Одним летом (не тем и не этим) мой дедушка, в прошлом летчик-штурман, сделал из бруска дерева и жестяных пластин самолет-флюгер. Желтый, с красным пропеллером, он двигался как живой. На таком мог летать Буратино, если бы золотой ключик зарыли в небеса. Дедушка поместил самолет на высокий шест, и в этот день, когда самолет полетел, мы праздновали. Я бегал вокруг и пытался подогнать к самолету ветер. Бабушка сфотографировала нас на черную «мыльницу». Дедушка светился и даже выпил рюмку домашнего вина.

Самолет простоял три недели и исчез. Следующим летом (уже тем) я узнал, что это был тот самый Денис с дружками. Им понравился самолет, и они его угнали. Шест был повален на головы картофельных кустов. Но дедушка неважно себя чувствовал после третьего инфаркта, бабушка ухаживала за ним. Им было не до Дениса, который уже вырос и превратился в редкость. Не видно его было и не слышно. Да и портить приятельства с бабушкой Даной не хотелось. Все замолчалось, виновников я больше не встречал, самолета тоже… осталась лишь фотография этого первого дня, когда он поднялся в небо.

Но вернемся в то время, когда мы с Денисом сражались на палках и бросались бомбами из песка. Он вечно ходил босой и почти без одежды, короткие шорты и прут – вот все его снаряжение. Я же был неженкой. Ходил в сапогах, шортах и белой кепке, босиком я ходить не мог, ощущение сухого песка между пальцами было невыносимо, как скрежет пенопласта или линза, занесенная перед глазом. То ли дело в дождь!

В дождь я ходил босой и кепку сминал в кулаке. С дождем мы были заодно! Все прячутся, а тебе дышать легко и живо. Как заново прилепляешься к этому миру. Сама стихия похлопывает по твоему плечу! А вокруг-то, а вокруг… муравьи бегут под землю, бабочки липнут на стены, птицы забиваются под крыши, теплицы бьются в конвульсиях, дачники снимают свои калоши и начинают рубиться в тысячу или дурака. В тысячу – оно, конечно, обстоятельнее, но в дурака – спортивного интереса как-то больше, и за очками следить не надо. Лупи себе дамами о вольты, десятками о другие цифры, да жди своей удачи. А если же замелькает в минутах конец твой, проигрыш с полной рукою павших в бою, то конец этот будет резок и внятен, без панихид и могил. Собирай все в одно и снова тасуем колоду живых!

Денис жил в особом мире, мире шалостей, слежек и махонького воровства. Малина и вишня, торчащие через забор по бокам улицы, срывались им без такта и промедления, поглощаясь на месте. Косточка же возвращалась обратно хозяевам прицельным выстрелом из-под большого пальца в окно, а то и в огород в попытке подстрелить хозяев.

Все места, в которых можно было спрятаться от взрослых, были уже оборудованы. В каждом был свой тайник. Бутылка из-под Coca-Cola, оловянный солдатик или желтая пластмасса яйца от Kinder Surprise. Внутри могли лежать камушек с реки, оса или слепень, скончавшиеся на дачном окне. Мог быть деревянный нож, лук, стрелы к нему, дубинка, шпага, пистолет – но это если только ненадолго, между часами игры. Так-то наше оружие хранилось по домам и тщательно оберегалось. Дедушка мастерил для меня и лук, и стрелы, вырезал нож. И в этом хранилась жизнь и подлинное аборигенство. В пластмассе из магазина этого не было, все было слишком легкое, слишком бутафорское. Меня этим нельзя было обмануть.

В душе, вероятно, Денис всегда пребывал в состоянии между пиратом и индейцем. Сорочье перо торчало из его головы. Пиратская татуировка с черепом и костями была нарисована на левой руке шариковой ручкой. В этом я даже подвальненько этак Денису завидовал.

Я же мыслил как-то противоречиво и франкенштейново. С одной стороны, я очень хотел походить на всех этих смуглых, оторванных от приличий ребят, снимать скальпы с чужих огородов и ставить черные метки на дверях чужих туалетов. А с другой, что-то во мне начинало ныть и гундеть, защищая правила и порядки. Маленький резиновый Робокоп патрулировал совесть внутри. И днем и ночью. Ничего не поделаешь.

Чаще всего я играл сам с собой. В шпиона. Сидел в малине или за другой растительной баррикадой, прикрывался листом лопуха и следил. Кто-то слышал мой взгляд, и мне приходилось пятиться восвояси, а кто-то больше был настроен на радио своих грядок и обращал больше внимания на гусениц-капустниц и личинок колорадских жуков, нежели на мое исследование. Чем дольше я оставался незамеченным в своих углах, тем больше информации, значит, насобирал, и тем удачнее игра. Я шпионил в пользу своей выдуманной страны. Бескорыстно и без всякой цели. Мой интерес лежал в этом пограничном состоянии между мирами дачных угодий. Когда ты ни тот и не этот, не свой и не чужой. Такие прятки, где ты и охотник, и жертва, увлекали меня куда больше, чем просто нападение, разбой, преследование или побег, но и в такое играть мне случалось, хоть и проигрыш постоянно настигал меня. Денис опережал, догонял, подрезал, пока я не выбивался из сил и плюхался на землю, портя всем игру.

В один бессмысленный солнечный день, когда белые бабочки пьяно шатались в воздухе над капустой, а на огороде осталось только прополоть редиску, бабушка отправляет меня поиграть с Денисом. Давай, мол, будь со всеми там, не сиди сычом, наиграешься еще в своих солдатиков.

И вот мы идем по одной из улиц дачного поселка Лучежевичи, то посередине, в траве, то по голому песку на вдавленной колее, я по одной тропке, Денис по второй. На ходу Денис снимает с земли одуванчик. Очень старый, пушистый, на жирном липком стебле, готовый разлететься на семена от удара ветра.

– Хочешь, покажу тебе фокус?

– Ага.

– Только закрой глаза и ни о чем не думай… так… а теперь открой рот… а-а-а…

Я повинуюсь, ни о чем не думая плохом, впрочем, и о хорошем тоже. Открываю рот… и вдруг чувствую, как нечто предательское, пушистое и колкое облепляет язык и остальные внутренности, в которых, кроме слов и вишни, сейчас ничего лежать не должно. Под небом неба стало сухо, противно, гадко.

Как только Денис вставил мне в рот одуванчик – он весело рассмеялся и отступил на пять шагов, готовясь ко всему.

– Фокус-покус одуванчик! Открыл ротик маленький мальчик!

Очнувшись от залившей мне глаза обиды, я кинулся к забору, сорвал еще один престарелый одуванчик и погнался за ним. Денис бросился на поворот, скрылся за ним, а после исчез. Я остался наедине со своим поражением.