Эпиграфы. Раз-два-три-четыре-пять… Мощи, щепка и капелька крови.

1)Если б только

мог я слышать,

как летят

ласточки,

чувствовать усилия детства,

влекущего

меня

назад;

если б только мог я

ощутить, что возвращаюсь

назад

и снова попадаю

в объятия

реальности,

я бы умер.

Умер счастливым

(Джим Моррисон)

2)И пусть тогда – как все, нарядным тленом

я стану сам – в сиреневом ряду,

но эта девочка останется – нетленна,

а эти мальчики – живыми – и в цвету.

(Дмитрий Воденников)

3)Рио-де-Жанейро – это хрупкая мечта моего детства, не касайтесь ее своими лапами!

(Илья Ильф, Евгений Петров)

4)Детство – этот огромный край, откуда приходит каждый! Откуда я родом? Я родом из моего детства, словно из какой-то страны…

(Антуан де Сент-Экзюпери)

5)Помню, ходил с мамой за руку

Маленьким в детский сад.

Плелся за ней, дергал за пальцы,

Помню наощупь путь.

Мам, можно мне не просыпаться?

Можно поспать чуть-чуть?

Можно ли…

(«Белая птица», песня Екатерины Яшниковой)

6)Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки,

Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке.

Душа гуляла,

Душа летела,

Душа гуляла

В рубашке белой,

Да в чистом поле

Все прямо-прямо,

И колокольчик

Был выше храма

(«Ванюша», песня Александра Башлачева)

7)Волшебные раны – дело серьезное…

(Дед Камази, «Унесенные призраками»)

Черное-белое. Мама, кто это?

Первое мое воспоминание черно-белое – фотография у бабушки около ее деревенского дома, на фоне подсолнухов и солнца. Как только что залетевший в лужу воробей, на ней был изображен мальчик в резиновых сапогах и шапочке с маленьким козырьком. Подобно крылышкам, руки его были заведены назад, между щек открыта улыбка. Наверное, к моменту вспышки он не раз прыгал в этой луже, распугав всех кур вокруг.

Забавно, что даже глядя на снимок, я уже не помнил ни этой вышедшей из берегов лужи, ни белых улепетывающих кур, ни того, кто снимал, ни себя.

– Кто этот мальчик, мама? И почему он смеется?

Не дожидаясь ответа, я подбежал к зеркалу, чтобы проверить сходство и задать себе этот вопрос прямо в лицо, но тут, как всегда, ответила мама:

– Это же ты!

Я улыбнулся и подумал, что зеркало, должно быть, тоже большая лужа, про которую мама все знает. Знает меня и все вокруг.

Где я. История моих ушей. Альбом.

Альбом с моими детскими фотографиями, конечно, остался у мамы.

Альбом, где моя голова была сплошь вымазана зеленкой, а я одет в распашонку и штаны с барашками облаков. Играюсь себе весь беззубый и лысый с пищащим котом из резины, пытаюсь откусить ему ухо, бью его головой о кровать и радуюсь. Целый альбом постельного младенческого счастья, и целый мир после. Двухэтажный детский сад, будки дощатых домиков, тяжелые доски качелей и рыжий песок, разбросанный вокруг песочниц.

Где вся моя детсадовская группа в позорных колготках и затертых о ковер шортах, в карманах которых всегда была пенка от какао, которую я не любил, и не знал, что с ней делать.

Где я стоял, пронзенный обидой, в костюме бурого чебурашки с непомерными, вяло пришитыми ушами, потому что мама и так уставала, а я ведь хотел быть пиратом, и соперничать со мной мог лишь другой мальчик в грязно-желтом костюме колобка? Благо, на следующий Новый год мама меня пощадила, и я превратился в обычного зайца с короной картонных ушей. С ними я уже не задевал других детей, обреченных на хоровод вокруг елки, заваленной мишурой и снежинками из бумаги. Так уши мои уменьшались, пока не достигли необходимых для жизни размеров.

Где был запечатлен урок пения, на котором ко мне прижалась своей вязаной безрукавочкой самая маленькая, улыбчивая и картавая девочка Света; она то и дело сбивалась, и я взял ее за руку. Первый раз я взял за руку девочку. И продолжил петь.

Где наши воспитательницы смотрели прямо вперед, а мы – куда-то на запад, крутили в руках трансформеров. Мой был совсем маленького роста, но умел превращаться в боевой самолет и танк. Я чаще летал. По ковру далеко не уедешь, а от песочницы я берег его.

Где прозрачные кульки с конфетами вызывали желание праздника, душистой елки и Деда Мороза с колючей бородой, которым всегда выступала наш повар – большая женщина, казавшаяся мне ходячей горой без названия.

Скорее всего, этот альбом лежит где-то в стопке, между альбомами марок, моих грамот за 5-й, 6-й и 8-й классы, по географии, истории и биологии, которые я получил лишь потому, что все остальные пошли на олимпиады по физике и математике. Скорее всего, он все так же пахнет, потому что этот синий картон почти что вечен, потому что сделан в СССР, потому что пережил СССР и уже пережил одну мою бабушку, бабушку Зину, исполнителя старых обрядовых песен, вечного библиотекаря, хранителя семейного архива, памяти и старых настенных часов. С боем.

Белая ночь. Девочки на планете. Во сне.

Девочки – самые невероятные существа на планете. Я понял это еще в детском саду, в тихий час, когда мы все раздевались на маленьких стульчиках и бежали по своим кроваткам. Мы должны были заснуть. Провалиться к Хрюше, Каркуше и четвертинке мультика. Но я притворялся. В этом тоже была игра. Победит тот, кто не уснет. И подсмотрит. Ряды кроваток мальчиков и кроваток девочек делились на две половины. Везло тем, кто находился посередине. Везло мне. В двух взрослых шагах от меня начинались ряды девочек.

Прямо напротив меня лежали Лиля или Алена, мои подружки по двору, живущие в соседних подъездах. Они как-то умели быстро заснуть, наверное, потому что они были активнее, больше бегали, прыгали на резинке и болтали, перебивая воспитательницу. Я же в основном молчал и был погружен в морской бой или в «танчики» на бумаге. Мне нравилось рисовать на них звезды, а потом огонь на подбитых.

Когда Лиля или Алена засыпали – я приоткрывал один глаз (второй я закрывал для воспитательницы) и, глядя на их маленькие, округлившиеся от спокойствия лица, представлял, как их дыхание касается подушки, одеяла, наших чешек. Как оно таится подле вещей других, еле сдерживаясь от шалостей.

Отчего-то за девочками наблюдать было намного приятнее. Они всегда были веселы и опрятны. У мальчиков же все было не пойми зачем и откуда, как внутри, так и снаружи. Кто-то был слишком жадным, кто-то чересчур воинствующим, кто-то просто таким громким, будто только выпал из второй полки плацкарта на всем ходу. Эта вредность и отражалась на их прибитых подушкой физиономиях. Я думал об этом и изо всех сил старался не спать.

Снова и снова смотрел на Лилю, на Алену, потом закрывал глаза и под веками у меня оставались их лики на простынях… покой и белая ночь… и тут во мне все замолкало. Забывались войны с мальчишками. Уходили обиды на тех, кто показывал язык или фигу, и тихий час отбирал всю тревогу и жалость к себе. Жаль, что теперь по-другому.

Катя. Первая любовь. Она снимала с себя колокольчики.

Все началось с перестановки кроваток. В один момент напротив меня оказалась Катя. Она подошла к кроватке напротив в трусиках и маечке, отвернула краешек одеяла и проскользнула внутрь, как осенний листок проскальзывает между страницами книги в надежде найти там свое бессмертие и родное древесное тепло. Глаза ее, нежные, чистые, светло-карие, как прохладная цветущая вода, закрылись, воспитательница зашторила окна. На наши кроватки спустились сумерки. Это любовь, не иначе.

Мы забирались вместе с ней на яблоню. А когда слишком уставали, то садились под ней, прижимаясь к кривому стволу спинами. По нам полз тенек от листвы и муравьи. Мы отмахивались, собирая из веточек и травинок шалаш. Мама рассказывала: когда воспитательницы заметили, что я играю с Катей в куклы и семеро козлят, они обеспокоились тем, что, может, я неправильно развиваюсь. Ведь правильное развитие для мальчика может быть только с мальчиками, а я дружил лишь с девочками и лишь изредка играл с мальчиками в черепашек-ниндзя, используя лишь по три пальца с каждой руки. Откручивать ими кран, брать вилку и выкрикивать: «Я – Донателло! А я – Рафаэль!» – и представлять невидимое оружие в своих руках… Это точно было не для девочек.