Отвечала бабушка из кухни. Она еще преподавала в вечерней школе для взрослых. Тех, кто вернулся из армии с другой головой в основном, но были и те, кому просто пришлось рано начать работать, были сироты. И им повезло! Бабушка была преподавателем из души. Каждый год, на день учителя, к ней приходили ее старые ученики. Приносили вино и конфеты. Рассказывали про то, как изменилась их жизнь. У бабушки даже была шкатулка с памятными подарками от учеников, бронзовыми подковой и кленовым листом, на которых белым курсивом были выведены прощальные слова. Но самым заметным подарком была статуэтка Циолковского с ракетой. Развивающийся плащ и марширующие конечности делали из бородатого Циолковского супермена, готового вот-вот ворваться в атмосферные слои. Но сначала – ракета, блестящая и острая. Этой статуэткой можно было проткнуть насквозь не только космическое пространство, но и человека. Бабушка с дедушкой вешали на нее связки ключей. Но тут уж не обойтись без рассказа про бабушку, про ее педагогический дар и осень.

Наступила грязь. Листья вывалялись в грязи. Собаки вывалялись в грязи. Машины даже не пытались мыть. Бабушкины ребята играли в футбол на большой перемене. Капитаном команды, голкипером и старостой класса был один мальчик. Ноги его были в грязи по колено. У остальных примерно на том же уровне. Голы залетали. Пар изо рта шел, и восторгу не было предела. Но большая перемена имеет свойство перекрывать кислород и отбирать мячи. И этот раз был не исключением. Ребята тянули до последнего, но ах и увы, пора на физику. Законы физики в школе важнее, чем на улице, хотя, думаю, что ребята здесь могли бы поспорить и оказаться правы. Но законы школы всегда более правы, чем законы жизни, и урок всегда побьет перемену и любое вольнодумство. И вот все, как есть, в грязных кедах, на пороге кабинета физики. Дверь подчиняется закону двери, и вся компания замирает на пороге. Бабушка замолкает и смотрит. Но не в глаза, не блуждая взглядом от одной взъерошенной головы к другой, а на ноги, на ноги одного мальчика, капитана команды, голкипера и старосты класса, и тут, надо сказать, он полностью оправдал все свои регалии. Самым бравым и показательным образом он разоружает свои ноги и остается в одних носках. Потом берет свои кеды, ставит за дверь и лишь потом садится на свое место. Надо ли тут говорить, что все последовали его примеру? Ничего не сообщая лицом о событии, бабушка продолжила урок, взяв в руки белоснежный мел и нанося на бордовую доску формулу, о значении которой еще никто не подозревал.

И после таких вот историй я верил в необыкновенность бабушки больше, чем в великие дела Циолковского. И когда я в очередной раз пробовал ее сырники, хрустя их твердой золотистой корочкой, я верил, что ем что-то волшебное. И расту.

После бодрого и громкого выкрика в сторону кухни, в парадном расположении духа, дедушка читал передовицу. Обычно оттуда смотрел какой-нибудь лысый политик, в плечи которого были вставлены руки Ленина, одна из которых смотрела всегда вперед, а другая назад. Дедушка тоже был лысый и, видимо, поэтому проникался доверием к любому такому политику, но к концу статьи отчего-то всегда хмурился, громко плевал на пальцы и переходил к оборотной стороне дел – странице номер два. Там обычно печатали что-то из мира промышленности. Особенно дедушку интересовала авто- и авиапромышленность. Он обводил взглядом колеса, корпуса, крылья так, будто делал гимнастику для глаз, стараясь сохранить внутри самые прекрасные ощущения. Как правило, на фото с самолетами дедушка опять переламывал газету, складывая ее пополам, чтобы ничего не отвлекало и не дергало. Только он и самолет. И больше ничего вокруг. Потом, переходя к следующему развороту, дедушка все больше пробегал глазами интервью эстрадных звезд и только когда натыкался на советы садоводам-любителям и тайны народной медицины, брал ножницы и аккуратно вырезал эти статейки как самое сокровенное, чтобы собрать их в свою красную папку к остальной накопленной мудрости. Когда газета была изрезана, переломана туда и обратно, дедушка принимался за последнее. Брал в руки ручку и разгадывал кроссворд.

– Алла! Находится в атомном ядре… и не имеет электрического заряда!?

– Нейтрон, Коль!

Бабушка и дедушка понимали друг друга не глядя, на расстоянии прихожей, коридора, книжного шкафа, шатающихся синих висюлек и Циолковского – хранителя всех ключей от дома и гаража.

– Коль! Так за хлебушком!

– Иду-у-у!

Дедушка вновь откладывал газету. Надевал носки, белые брюки, вправлял белую с коротким рукавом рубашку внутрь, затягивал ремень. Подходил к зеркалу, нажимал на резиновый шарик, свисавший на резиновой трубке, ведущей к флакону с одеколоном. Два или три раза. И только потом говорил.

– Ну что, пошли!

Я был готов. Только кубики задвинуть под кровать и сандалии… вдеть ремешки по бокам. И вот одной рукой я уже держал дедушку за штанину, во второй нес денежку, на которой были нарисованы бобры. Ноги мои еще не совсем удачно ходили, но радость от предстоящего наполняла меня, и Земля будто сама подкручивалась, передвигая меня на нужное место. Крошка-кулинария, где выпекался хлеб, была недалеко от дома, прямо за зданием аптеки, через дорогу, выходившую из двора. Там, прямо там, где кончились наши дома и солнце отбилось от пятиэтажных теней, запах хлеба щелкнул меня по носу. Это были большие серые кирпичи, в которых находилось много всего. И детский мир, и почта, и продуктовый… Серые ступеньки вели наверх.

На лестнице пришлось взять дедушку за его мозолистую руку и высоко поднимать коленки, на которые тут же налетали солнечные лучи, как голуби на батон. Бобры в моей руке складывались и раскладывались. Я нес их на вытянутой руке, как знамя, как нечто, что делало меня взрослым и отличало от других людей, тянувших за собой машинки на веревочках!

В кулинарии было душно. Над сладостями, пышными рулетами, подсохшими эклерами и пирожными с белым кремом и вторкнутыми в него грибочками летали осы. Дедушка старательно отгонял их от нас, но они были настойчивы, и я прятался за дедушкины штанины. Очередь была небольшой, но старенькой, двигалась не спеша и с разговорами на темы последних передовиц, цен и болезней. О хорошем старались не говорить, чтобы не сглазить. Некоторые отгоняли ос газетой, некоторые – ивовой веткой, которую сорвали неподалеку. Весь наш бульвар был засажен ивами, проходя сквозь их свисающую листву, казалось, что вот-вот, и ты попадешь в другое измерение, но с обратной стороны оказывался все тот же бульвар и твои любимые качели. Заняты. От хороших мыслей я тоже пытался уклониться, как от ос. Когда мы добрались до продавщицы в белом чепчике, из-под которого лезли закрученные волосы, а в глазах не было ни одной мысли, я задрал свою маленькую голову с козырьком и протянул деньги. Бобры, как сейчас помню, вмиг приподнялись на лапки и сделали свои носы по ветру, притаившись.

– Чего тебе, мальчик?

Тут я перевернул свою задранную голову на дедушку.

– Ну, говори, «нам хлеб, без сдачи», – дедушка все продумывал до мелочей.

– Нам хлеб без сдачи! – выпалил как из мелкокалиберного орудия я.

– Девушка, дайте, пожалуйста, круглый, – скорректировал мой залп дедушка.

Денежка тут же испарилась из моих рук как по волшебству. В очереди за нами прокатились смешки, осы прилипли к стеклу, за которым стояли все сласти.

И мне выдали хлебушек. Горячий. Прямо в руки. Такой же маленький, как я! Тогда не было пакетов или другой упаковки, отделяющей человека от вкусностей. И вот. Вместо штанины и бобров у меня оказался в руках хлебушек. Я проскочил мимо позолоченных улыбок пенсионеров и покачивающих своими брюшками ос и оказался на той же лестнице, но уже совсем взрослый. С хлебом! Я попросил дедушку оторвать мне горбушку. Горбушка была любимой. Было в ней что-то самое настоящее, вечное.

На следующий год таких денег уже не стало. Ни бобров, ни зайцев, ни зубров в моих руках уже не водилось. Всех занесли в красную книгу. Бобры исчезли, как когда-то в кулинарии. По волшебству. А страна из большой превратилась в маленькую. Так мне рассказывал дедушка, читавший много газет, смотрящий новости и знавший, «что в мире творится». Все в этом мире наоборот! Я расту, а страна уменьшается. А хлеб… а хлеб все тот же. Он и теперь продается на том же месте – в начале бульвара в конце высооокой лестницы. Под ослепительным солнцем.