Но когда Катя что-то придумывала, я всегда просил разрешения поиграть вместе, чтобы только быть рядом, готовить всю эту невидимую еду и прятать козлят от волка. «А теперь ты будешь волком!» И я с радостью им становился. Она стеснялась своих плохих молочных зубов и поэтому мало улыбалась, выбирая молчание и язык жестов, который нужно было еще разгадать. Синее платье с вышитыми на нем колокольчиками, две косички, спрятанные под белые банты, делали ее самой красивой девочкой в нашей группе, и тем отчетливее становилась заметна ее отстраненность от этого мира. И я летел на этот свет, а потом она снимала с себя колокольчики, воспитательница помогала с бантами, и засыпала напротив, будто устав от всех своих воображаемых миров, которые я полюбил. И запах смородины… запах ее волос. Где она сейчас? Неужели бухгалтер? Или по-прежнему сидит под яблоней. Ждет, когда я принесу все что нашел под солнцем.

Папа. Деталь космического корабля.

Магнитофон на бобинах. Деталь космического корабля, гость из будущего. Панель управления, россыпь красных и зеленых огоньков, тесные ряды кнопок. Папа разбирался в таких вещах. Он знал куда нажимать и куда все пойдет.

Он часто крутил Jean Michel Jarre`a, The Essentail (необходимость) на своем магнитофоне. Я помню, как заколдованный, медленно двигался вдоль книжного шкафа в коридоре, вдоль нашей улицы и Нового города, и на меня надвигались эти космические звуки, а потом все быстрее и быстрее, отбивающее ритм на Млечном пути… эта музыка не говорила какими-либо словами, она дарила необъяснимое, то, что скиталось между звезд и детей. Невесомость проникала под мою наивную кожу и мурашки покрывали все тело. Волосы на голове приподнимались.

– Папа, папа! Что это?!

– Это музыка, сын.

Когда-то папа брал меня за руки и подбрасывал к небу. Небо было не такое высокое как сейчас, и я думал, что могу задеть его. Взлетая выше папы, я лишний раз старался не двигать ногами, чтобы небо осталось целым. Тогда я впервые почувствовал невесомость. Густую, без правил, где все предметы равны. Пылинка равна самосвалу. А папин взгляд равен маминому. Нет ссор. Нет споров. Нет разваливающегося завода Изменителя, выпускавшего начинку для ракет Байконура (Богатой долины), на котором уже не могли работать ни папа, ни мама. Им нужно было искать другой путь, зачеркнув инженерное прошлое, красные дипломы и веру в то, что есть нерушимое государство братских народов. Климат резко континентальный.

Этот путь предсказал Jean Michel Jarre, путь в котором боишься задеть созвездия, под которыми родились твои родители. Задеть близнецов и стрельца. Задеть их имена. Задеть их теплую постель… только бы все осталось… только бы не упасть.

Падение династии. Живо другое. Течение предметов.

Папа помнил себя с 2 лет. Летний страж. Робкий вечер. Время, когда пора слушать сказки про спящих богатырей и уснувших царевен, тереть глаза и проваливаться в облака. Папа стоял голышом в тазу. Бабушка поднимала его руки и намыливала. Веранда, тьма, в каждом из окон тени, растянувшиеся на полу, слабый свет. Вдруг из-за угла выныривает Баба-Яга! Папа закричал! Заплакал… тут же стал заикаться. Дедушка снял маску, наряд, откинул посох, показал смешную щетинистую рожицу, но это уже не помогло. От заикания папу вскоре исправили, а вот Бабу-Ягу он боялся еще долго. Впрочем, как и я.

В моем дошкольном нежном детстве был небольшой, но бурный период падения династии. Папа и мама мои расходились грозовыми криками. Когда они вступали в схватку, в доме все замирало, шторы зашторивались, бобинный магнитофон переставал тянуть лямку, я утыкался в книгу, пропадал на картинках. И вот шум нарастает, эхо в воздухе скалится и накаляется, а я все листаю книгу сказок… утыкаюсь в одну иллюстрацию, на которой была изображена старуха. Ее нос стелился по гнилым половицам ее избы. Кривоногие мухоморы торчали из ее ноздрей, людоедская ухмылка раскинулась бездной. Осколки зубов обнажились, иссине-малиновое тело языка подалось наружу. Ее заплесневелый взгляд втыкался в меня, а клюка, сжатая в когтистой руке, будто постукивала в нетерпении. Обуглившийся наряд, снятый с мертвой монашки, покачивался. За горбом ее находилось распахнутое окно и метла. Она готовилась напасть на меня. Мама и папа не останавливались. Слова стреляли. Гильзы падали в растущую между ними пропасть. Династия распадалась. Меня вот-вот должны были похитить. Будущее развинчивалось у меня на глазах. Больше нету и не будет. Нас.

Время прильнуло к нашим дверям. Тишина. Я подрос. Папе больше не нужно было стирать мои пеленки. Маме больше не нужно было их варить в кастрюле. Папа приходил вечерами и укладывал меня спать… все это уже истлело в памяти. Живо другое.

Страх старухи. Форточки я старался запирать как можно плотнее, чтобы ничто из ночи. В одеяло всегда уходил с головой, ведь так сложнее оторвать меня от кровати! Но как только я засыпал – она врывалась в мои сны! Цеплялась за мои ноги когтями и все время что-то шептала зло, как темная туча. Ядовитый запах умерших поганок пачкал воздух, я пытался вырваться, но не мог оторваться от простыни. Часто я просыпался, когда Баба-Яга уже поднимала меня в неподвижное холодное небо, шепча и смеясь. Зло. Вот-вот бросит ради забавы! Будто мой страх ее раздражал и она поднималась все выше. Все внутри меня сжималось, как жабры, тело покрывалось чешуей, голос мой пропадал. Будто мамы и папы не стало, и больше некому было меня защитить.

И после этого, и после, каждый раз, когда меня ругали, я старался сбежать в изображение. В панно с оленями на краю леса и озера, обои с лилиями… течение предметов спасало меня.

Солдатская каша. Дедушка. Время всему.

Девятое мая, город хлещет себя флагами. Дедушка ведет меня на празднование к Стелле воинской славы. Рядом со Стеллой на постаменте стоит пушка, целится в облака. На праздник приехали солдаты, кормили всех солдатской кашей – гречкой с тушенкой. Вкуснее я до сих пор ничего не ел, поэтому и запомнил все в мельчайших подробностях.

Кашу раздавали из зеленой бочки на колесах. Желтая бочка с квасом казалась рядом с ней нелепым клоунским реквизитом. Раздавали два солдата в белых халатах. Один черпал, а другой подавал одноразовые тарелки из фольги. Очередь извивалась, блестела медалями и крепилась к асфальту морскими узлами. Когда тарелка в руках стала горячей от каши, моему счастью не было передела.

Вскоре тарелка опустела, и ветер стал вырывать ее из моих рук. Время приходит всему.

На этот праздник дедушка пришел без формы. Он не любил наряжаться. Теперь он был в отставке. От севера, авиации, офицерских пайков и случайной смерти.

Все остальное время мы с дедушкой смотрели вверх. Солдаты стреляли в облака, а я думал о бедных птицах. Птицах с обратной стороны неба.

Бабушкины законы. Дедушкин способ. Исчезновение бобров

– Мужчины, может, за хлебушком сходите? – бабушка всегда поручала нам с дедушкой самые ответственные поручения.

В такие моменты дедушка откладывал газету. Но если я не расскажу про газету, то я не расскажу про дедушку. Поэтому я расскажу. Газету дедушка читал особенным образом. Он надевал очки с двойными стеклами. Нижняя часть была для чтения вблизи, верхняя – для просмотра телевизора издалека. Спускал их на нос, на кончике которого у него была синяя родинка, которую он очень боялся. Дедушка думал, что если ее сковырнуть, то из нее пойдет кровь, как из сломанного крана, и не остановится, пока не вытечет, до конца лишив его всяких жизненных сил. Даже в гараж потом за машиной будет не сходить – только лежать. Потом брал в руки сложенную газету, расправлял ее и переворачивал спиной к себе, передовицей в пол. Сразу впивался в колонку с анекдотами, бросал взгляд на фигуру кроссворда, пробегался по объявлениям, где обычно скупали оленьи рога и старые монеты дорого…

– Алла! Тебе учебники по физике за 8-9-е классы не надо?! Даром отдают!

– Нет, Коль! Спасибо! У меня в школе этим добром весь кабинет завален!