Когда же солнце закатывало свои глаза, мы шли на берег реки, чтобы ловить ершей. Представляете. Вот луна. Большая, белая, своя. И тут ты подсекаешь жирного ерша! Выдираешь его из воды и смотришь, как он, мрачный, вместе с брызгами, будто в парадном сопровождении мальков, влетает в этот космический свет, как в прожектор, и громко шмякается оземь. Конечно, достать крючок из ерша в темноте почти невозможно, заглатывали они по самый хвост, но Женя всегда помогал мне. Потом по возвращении из тьмы в нас влетело тряпкой от бабушки. Но эта цена нас устраивала.
Спали же мы одни, на втором этаже. И перед сном вели свои беседы о том, куда переправимся, когда достроим нашу машину. Женя хотел в будущее, к терминаторам, меня же тянуло назад – к динозаврам… Потом ели собранные за день ягоды, разговаривали о девочках, и Женя делился своей практикой тренировки поцелуя на помидорах. Мы говорили и говорили, покачиваясь на наших пружинистых скрипящих о своем, старческом, кроватях. Дачный дом был покрашен в желтую и голубую краску, такими же мне казались и сны.
Там, с Женей, который уже был на несколько лет впереди, в будущем, с удалявшимся грохотом железной дороги на лунном берегу реки, с банкой, в которой были проделаны дырочки для жизни червей, и хлебным мякишем в кулаке я не чувствовал пустоты, не думал о слизи, покрывавшей ершей, забывал о сильных подводных течениях. Просто дышал, ловил, бежал, говорил, уминал ягоды… Мне всегда было куда идти и куда возвращаться. Я продумывал план побега, рисовал машину времени, думал, как бы ее запитать от солнечной батареи, чтобы у дедушки бензин не брать… Скучать… слова такого я и не знал. Точнее, забывал каждое лето и вспоминал лишь первого сентября. Еда была вкусной, камни теплыми, трава мягкой, малинник, лес, чердак – самыми интересными существами на свете. Тишина говорила со мной своими стихами. Стихами, не имеющими ничего общего со списком школьной литературы. Женя по ночам сопел, а я порою совсем не мог заснуть, думая сначала о машине, потом о самолете, а потом о девочке, круглой отличнице, которую полюбил.
Клетчатый Варнике. Жук Пуаро. Так, чтобы непонятно.
У каждого в книжном шкафу есть книга, о которую можно переломать все свои зубы мудрости и пару очкастых голов. Обычно это книга головоломок или шахматных задач. У меня была желтая книга, которая объединяла эти выпады в букет. В роли эталонного гения в ней выступал инспектор Варнике. Весь клетчатый, как москитная сетка, он был изображен на обложке с поднятым клювом воротника. Изо рта его выползала курительная трубка – инструмент, по обычаю иллюстрировавший у детективов основательный процесс ума. Мне же казалось, что именно лысая голова его, прикрытая кепкой, и курчавые остатки волос на затылке выдавали в нем ту самую личность, что мыслила нелинейно, обаятельно и с дымком.
Детективные задачки выглядели, как картинки с происшествием и текстом под ними. Всего-то щепотка абзацев – и Варнике мгновенно раскусывал преступника, а зрителю нужно было понять, как. Где на картинке та деталь, которая выдала преступника? Где он мог провалиться в своем преступлении?
В голову взрослых, окружавших меня, разгадки приходили слишком быстро. Как будто мысль для них не случайность и не гость. Каким-то образом из всех спичек в черепной коробке они выбирали нужную. Жизненный опыт? Тщательный просмотр «Эркюля Пуаро»? Оконченная школа? Неужели школа может привести к таким результатам ума? Мне не верилось.
Мой жизненный опыт, сложившийся на базе стремления путешествий во времени и желания лечить от смерти собак, пока что не мог снабдить меня необходимым для разгадки. Смотреть же «Эркюля Пуаро» с бабушкой и дедушкой всегда было жутковато, поэтому цепочки раскрытия преступлений улика за уликой уходили от моего внимания, отодвигаясь на безопасное расстояние. Я хорошо помню нарисованный паровой поезд с заставки и эту музыку кокетливого ума, отражающуюся от шевелящихся бриллиантов его головы. Сам Пуаро со своим пинцетом и моноклем был очень похож на жука. Ухоженного. Спешащего по следам. С часами. Того и гляди провалится в нору. Он надевал свой котелок как корону, а своей тростью он будто прощупывал пульс земли, будто она тяжело больна и за ее состоянием нужно следить. Больше решительно ничего не помню. Ни одного случая убийства. Помню только, что все эти люди были обеспечены, ходили под зонтиками в жару и махали ракетками в большой теннис. И все они остались живы в своем раю. Остальное кануло, как крестовая отвертка в ящике с инструментами, провалилось в туман моей памяти и наружу не показывалось.
Признаюсь, главной причиной просмотра мной этого сериала были дедушкины коленки и массаж под названием «человечки». Я задирал футболку и ложился на дедушкины коленки животом, подвигал под локти подушку с вышитыми бабушкой тремя богатырями, и дедушка начинал маршировать пальцами по моей спине. От поясницы к плечам. Приятнее всего было, когда дедушка проходился по пояснице. За человечками всегда шли мурашки и чувство более мягкое, чем приходящее после чесания. Другое электричество. Сила, запрятанная в дедушкины пальцы, была одной из загадок моего детства. Эти «человечки» были не из нашего мира. С Марса? Но дедушка же летал только на севере или это была секретная программа? «Пуаро» заканчивался вместе с «человечками». Канал переключали. Никто другой не мог повторить их.
Но вернемся к моей желтой книге. Одна из историй с инспектором Варнике растолкала мои переживания. Мы листали книжку с папой. Он как раз зашел ко мне вечерком. Его больше интересовали задачки по шахматам. Сейчас поймете. В груди его ныла обида из прошлого, когда папа поехал на областные соревнования по шахматам и проиграл мальчику в очках, у которого постоянно выигрывал до этого дня. Маленький папа заплакал. И с тех турнирных пор уяснил для себя, что расслабляться не надо до конца или до тех пор, пока слезы не пойдут у других.
Я же к задачкам по шахматам всегда оставался холоден, как пустая кровать, а вот к похождениям Варнике имел особый интерес, потому что там нужно было разглядывать картинки. Картинки – это всегда самое интересное в книге. Молния, после которой был слышен гром.
Папа остановился на истории, где были нарисованы входные двери в аэропорт и очередь из пяти человек, намеревавшихся улететь на Аляску. Дело было в Калифорнии (Варнике не изменял своему стилю и трубке), рядом стоял рассеянный как горох полицейский. За кадром зазвучала музыка начала. Из «Пуаро». Въедливая мелодия, сбивающая с толку такого неопытного сыщика, как я! По каким-то внутренним каналам полиции стало известно, что один из пассажиров подготовил теракт, намеревается пронести на борт самолета бомбу и взорвать себя и всех вокруг заодно. Мерзкий тип, в котором не осталось ни капли человеческого… Зачем уничтожать такое прекрасное существо как самолет?! Вершину человеческой мысли. Тем более, вся эта идея унесет жизни определенно самых замечательных и стойких людей. Другие на север не летают. Бровь инспектора наехала на глаз, руки уперлись в бока. Становилось понятно, что кого-то из них на борт самолета он не пропустит. Я сразу подумал на самого недовольного человека в очереди с самым странным чемоданом и черным пиджаком на руке. Вероятно, это и есть бомба! А под пиджаком спусковой механизм! Да-да! Я сразу начал представлять, как выглядит эта бомба, какая она, должно быть, тоже замечательная и передовая – и уж совсем не нужно такой вещью подрывать самолет, наполненный жизнями. Ведь на борту могли быть такие же дети, как я, которые боятся высоты, а тут еще этот взрыв. Так до конца жизни можно не оправиться!
Но инспектор Варнике на пару с моим папой оказались умнее. И не успел я размечтаться о том, какой силы мог бы быть взрыв, папин палец уже надавил на человека с газетой.
– Кто ж едет на Аляску без вещей?!
Мурашки рассыпались по моей спине. Прошла на вылет пуля озарения. Над Аляской моего ума расстелили северное сияние. Простая цепь логических событий соединилась и сбросила вес раздумий. Неужели работа сыщиков состоит из таких вот стройных чудес, когда самые обычные детали и факты превращаются в главное? Быть может, этот способ можно применить ко всему, и вокруг нас рассыпаны такие происшествия, о которых мы не подозреваем? Под каждым из нас? За посланием темных очков, в душе старого чемодана, между строк свежей газеты? Видя мое лицо (уж не знаю, что на нем было нарисовано), папа добавил.
