– Сегодня мы будем рисовать портреты своих пап! Их мы подарим им на 23 февраля! Все знают, как выглядят их папы? Ха-ха-ха. Приступаем!
Ну и ну. Восьмимартовский кошмар умылся во мне. В подмышки просочился холодный пот. Меня снова настигли и воткнули кисточку в горло. Я значительно повзрослел, отчего симптомы от портретной фобии развились еще отчетливее. Почти бесконтрольно. Руки мои начали дрожать. Я, конечно, приступил к рисованию, и лысая голова папы выходила сносно до поры до вре-ме-ни, но вот когда дело дошло до кожи… пот превратился в весенние ручейки, небольшие, но в них вполне можно было утопить с десяток солдатиков, если всунуть их туда головой. Прямо в весну! Я резко бросил руку в коричневую краску! В белую! Начал покрывать папино лицо… и… кошмар воплотился в жизнь и плоть быстрее, чем я ожидал… коричневый цвет не пропадал, и папино лицо мигом покрылось коричневым, как картофельной шелухой. Что делать было дальше, я не представлял, поэтому оставил так. Тяп-ляп! Лозунг новой экзистенциальной философии, поразившей мой ум во втором классе. Просто глаза сделал более зелеными, а на рубашку добавил клетки. Но вердикт учительницы… был подобен ядерному взрыву, который разметал мою нервную систему, как Хиросиму:
– Что-то папа у тебя какой-то нерусский, ха-ха-ха!
Весь класс засмеялся. Нет. Заржал, как стадо бешеных пони. Я – в горючие слезы. Обида залилась в сердце, карманы и рюкзак. Слезы не останавливались. Сначала меня отвели в медпункт, дали валерьянку, я посидел под плакатом о том, как правильно чистить зубы и вернулся обратно в класс. Там уже сидели старшеклассники, которые учились во вторую смену. Меня посадили на отдельный стул позади парт, вызвали в школу маму, чтобы она меня забрала. Боль, скопившаяся во мне, не исчезала, и в голове звучало одно: «что-то папа у тебя какой-то нерусский!»
Папа уже с нами не жил, причина его ухода оставалась невыясненной до конца. Мне стало жалко, что я ничего не подарю ему на 23 февраля. Жалко, что ничего не выходит. Кожа ненастоящая, а позор навсегда. Ни папы, ни его портрета. Что я тебе сделал, акварель?! Внутренность моя ныла от всего этого.
Мама, конечно, скоро приехала, ее вызвонила наша Татьяна Викторовна. По дороге домой купила мне Kinder Surprise. Внутри был довольный танцующий пингвин с банданой на шее. Шоколад растаял во рту.
– Вот видишь, сын, все не так плохо. Я хотела подождать до 23-го с подарком, но, так и быть, подарю сегодня.
Мы зашли в квартиру, разделись и я начал заинтересованно следить за мамой.
– Зайди в комнату.
Я зашел. И тут послышался звук двигающегося стула и скрип дверец, прикрывающих наши антресоли.
– Выходи! – радостно крикнула мама.
– Только глаза закрой!
Я покидаю свою комнату на ощупь. Чувствую руками дверной проем, книжный шкаф…
– А теперь открывай! Только я упаковать забыла…
Глаза открылись. В натянутых маминых руках лежали акварельные краски «Ленинград». Сердце мое съежилось, как мошонка под холодной водой, но лицом я вида ее не выдал. Что же это… Они шли за мной по пятам, дышали в затылок и не давали остаться один на один с простым карандашом, ручкой или фломастерами. Им нужен был грязный стакан воды, толстые и тонкие кисти и какой-то секрет, о котором я не знал. Секрет кожи. Секрет смешения. Секрет стали… прямо как в «Конане-варваре», секрет стали, который мне так и не открылся, а, скорее, закрылся. После всего этого я все больше проникал в глубины философии «тяп-ляп», наблюдая за поведением своих однокашников. И в конечном итоге просто перестал рисовать цвет лиц. И лица с тех пор у меня всегда оставались белыми и невозмутимыми. Без глупого румянца или чумазых разводов. Как у вампиров.
– Спасибо, мама…
– Сын, это лучшие, бери, я видела, что у тебя уже заканчиваются.
И я взял.
Вершина всего. Машина времени. Брат Женя-терминатор. Стихи ершей.
Лучше всего мне жилось у бабушки с дедушкой. Представьте белое солнце, бережные холмы, просторный лес, судоходствующая река с течением, которое обламывает берега. Веки его усыпаны пляжами. В книжных магазинах пахнет прохладой. Над городом – самолет. Не вру! На самом высоком холме, на статной серебряной дуге – самолет! Красная звезда, провалившийся нос, совершенная формула ампулы с крылышками. Вершина нашего мира, вершина всех вещей, всех птиц, всякого блеска цивилизации. Винтовая дорога обрамляла эту возвышенность, уходя к реке и автобусной станции. Жители города, вероятно, давно привыкли к нему, но меня этот самолет всегда завораживал, заговаривал… полет, полет, полет… и дедушка пускал машину накатом, вроде как экономя бензин, а вроде как прислушиваясь к замершему сердцу этой величественной машины – а вдруг сорвется и полетит!
Каждое лето этот город поражал меня и убаюкивал. Столько восторгов и столько крепкого сна я не переживал больше нигде. Жирная тень девяностых простиралась под ним. Наркоманы, браконьеры, афганцы, чернобыльцы… за каждым жила своя боль, у каждого был свой цвет лица. Везде валялись шприцы, в фонтанах плавали трупы кошек, из квартир выносили телевизоры и магнитофоны, то и дело кто-то сигал с балкона или переходил между ними по воздуху. Из форточек вылетали сокровища и странное: будильники, солдатики с поломанными ногами, картриджи, использованные презервативы, рваное белье, прокладки… бродя под окнами, мы с моим троюродным братом Женей познавали жизнь. В кустах всегда можно было найти бутылки из-под чернил, детского молока или кефира, которые можно было сдать за деньги. В ларьках продавали жвачки с крутыми вкусами и наклейками разъяренных динозавров на фоне джунглей, саванн и гор. В каких-то мы находили женщин с обнаженной грудью. Их мы прятали в своих тайниках, под кроватью (взрослым всегда не охота нагибаться), хотя водители автобусов совсем не стеснялись приклеивать их в своей кабине по всей приборной доске и сверху над головой, оттого в автобусе мы старались пробраться поближе к ним, чтобы получше рассмотреть все это мечтательное великолепие из дорогих машин, манящих взглядом красавиц, динозавров, героев боевиков и африканских животных. Статная женщина советов все-таки обнажила свои плечи и декольте, отбросила партийные значки, а мы, будучи совсем маленькими, бросились их собирать, как сокровища.
И тут же ко мне приходили самые передовые мысли. Стройным летом, вдали от школы, извилины в голове вдруг разгорались. Я мечтал сбежать. Предположительно из дома. Строил всякие планы. Поле? Лес?
Но когда я взял лопату, тележку для вывоза песка, охотничьи колбаски и вышел в лес, то понял, что лес – это корни, корни, корни и ужи. Внутри и снаружи. Вечером комарье, которое как-то находит тебя и сжирает твои голые ноги. Землянки не выкопать, черникой и сыроежками не наесться. Так долго не проживешь.
Когда же я убежал «в поля», взяв с собой компас, спички и ножик, понял, что кузнечиками сыт также не будешь, полевых мышей не словить, не понять. Да и любому полю приходит конец, контрастная черная полоса, за которой – бездушный асфальт. И пустота.
Оставался еще один план, более научный и взвешенный. План в одну сторону, но какую! Я стал копить деньги на машину времени. Бутылка за бутылкой, бумажка за бумажкой. Собирал я их в старенький облупившийся прямоугольный кошелек, доставшийся мне от мамы. На улице я собирал диоды, провода, алюминий вместе с Женей. Женя всегда поддерживал мои передовые идеи, хоть и был старше и уравновешеннее. И уже вовсю говорил фразами из песен Децла, типа «я выкинул дневник, с ним домой идти – без мазы» и кинофильма «Брат», вроде «кто брата тронет – завалю» или «любишь медок – люби и холодок».
Мы собирали машину времени. Этот план казался мне беспроигрышным. Все необходимое можно было найти в тени домов и свалок. И мы находили. Приносили ко мне домой, а после играли в бадминтон.
Дачный поселок Лучежевичи стал для нас с Женей лабораторией, прибежищем. Здесь мы не переставали размышлять и углубляться в природу вещей. Днем мы старались плыть против течения, отсекать головы у крапивы, ходить босыми ногами по шишкам, горячему асфальту и влажным грядкам, копать червей, ловить кузнечиков, подрезать виноград, собирать колорадских жуков в банки с соляркой, набирать в карманы и ведерки из-под майонеза алычу и сливы. Малину и ежевику мы почему-то собирали в железные кружки.
