Цвет лица акварель. Муки творчества. Праздники или жизнь. Секрет стали.
Наступил март. Оп! Деревья начали подавать признаки жизни. Свитера стали тоньше. Солнце повисло на окнах нашего садика, пробиваясь сквозь бумажные снежинки, родившиеся еще зимой. Цветы на яблонях упивались своей красотой. Я то и дело бросался в догонялки за хихикающими девчонками, глубоко дышал и избавлялся от колючего шарфа при первой возможности. Солнце проникало в их голоса, обнимало их тени, целовало им пятки. Они были похожи на вырвавшихся из наручных часов солнечных зайчиков. Я бежал за ними и был готов не останавливаться. Карманы полны счастья и стеклянных шариков. Морщины на лицах воспитательниц спрятались. Одни улыбки качались между их щек, как на качелях. Шутка-весна! Но тут наша воспитательница строит нас в линию. Опо-поп…
– Ребята, тихо! Даю вам интересное задание! Присмотритесь сегодня к своим любимым мамам, завтра будем рисовать их портрет к восьмому марта. Это будет ваш подарок!
Поп-по-поооп… По нашей шеренге пошла волна интереса. Девочки начали шушукаться.
– А я уже рисовала, хи-хи!
– Ну и что, ну и что! А я, а я уже знаю, как нарисовать!
– Хи-хи-хи, ну, посмотрим, как ты знаешь!
– У себя посмотри! Вот нарисую и не покажу!
– Ну, нарисуй, нарисуй! Хи-хи-хи, – залилась девочка, которая всегда старалась всех и во всем опередить. Даже когда мы пели в хоре, она старалась петь быстрее, чтобы остальные как бы тянулись за ней.
Мальчишки почесали затылки, вздохнули и тут же обрели прежнюю веселость. Меня же пришедшая за ними веселость обошла стороной. Ноги мои потяжелели. Цвет кожи! Цвееет ко-жи… как я могу найти этот цвет в акварельных красках? Я уже пробовал! Смешивал, наносил, смешивал… ничего, кроме размазни, как на доске после пластилина! У меня получался то слишком коричневый, то слишком красный, а то и серый, как пыльные бинты мумии! Лицо мое затянуло тучами вплоть до обеда.
На обед подали драники со сметаной. Умяв две штуки и слизав с тарелки сметану, я чуть воспрял, но не слишком, пытаясь отвлечься от своей угрюмости, я наблюдал из угла за остальными ребятами, но так и не присоединился ни к одной из игр. Вечер подбирался к окнам, дети один за одним стали исчезать…
Акварель – вот самое непонятное вещество для рисования! Кто же мог придумать эту пытку? Президент? Или какой-нибудь директор! Вечно им нужно что-то выдумать не для людей! Цвет кожи, цвет кожи… кто бы мог поделиться со мной этим секретом… ну нет, никто не мог, всем было достаточно нарисовать как попало, но не мне. Не мне! Все… Для меня весна умерла. Вот бы солнце село в лес навсегда, и мы ничего не рисовали. Солнце! Ну, спрячься! Что тебе, сложно? Пока мама завязывала на моей шее шарф, я молчал. Это казнь. Точно казнь. Последний вздох.
Придя домой, на свою территорию, переодевшись и вступив на свой теплый (в отличие от того, что в садике) ковер, я осознал, что любые просьбы в сторону солнца – это несбыточность и принялся думать дальше. И идея незамедлительно родилась. Болезнь? Что если заболеть?!
Я принялся стонать и изображать всяческие недомогания, которые только знал и видел на плакатах в кабинете врачихи в нашем саду. То у меня закатывались глаза от головной боли, то живот не давал разогнуться и обрушивал меня на постель, а то и ковер. Жар бросал меня из угла в угол. Где-то я переигрывал, но что-то определенно выходило недурно, может, даже походило на легкую форму сумасшествия. Аппетит свой я старался не проявлять, что было, конечно, непросто, потому что в саду кормили совсем крохотно, жидко, но я сдержался, припомнив первый драник и через минуту-другую – второй. Съел пару ложек куриного бульона и сказал, что мне нужно прилечь.
Когда мама подошла к кровати, я попросился завтра в сад не идти, сославшись на недомогание всего. «Наверное, весенний авитаминоз, – диагностировала мама, не шелохнув головой, будто и не было всей этой комедии – хорошо, останься дома, чтоб не заболеть».
Это была победа. Я прижал к себе одеяло и заснул. Весь следующий день я проиграл в солдатики на своем ковре. Сражение проходило в построенном мной городе. Здания рушились. Люди гибли. Побеждали викинги. Свет и тьма мелькнули перед окном. Тяжелые шторы захлопнулись.
Утром я снова оказался в детском саду. Все протекало, как прежде. Кормили жидким гороховым супом с долькой чеснока. Мы играли в трансформеров, летали по небу, тюкали ими девочек и убегали в туалет. Но всякому веселью приходит конец. Настало время расходиться. Я уж и забыл все прошлое, надежды и мечты вновь показались в сумерках за окном.
Вдруг моя воспитательница берет меня и еще одного мальчика за руки, сажает за парты на небольшом расстоянии, выдает краски, карандаши и белые листы.
– Ребята, вам нужно нарисовать портрет своей мамы, скоро восьмое марта, а вы пропустили вчерашний день, когда рисовали все. Я предупредила ваших мам, что сегодня мы задерживаемся на кружок, поэтому они зайдут за вами через час.
Тем самым моментом я побледнел. Потом бледность моя облупилась, и я стал цвета той самой парты, за которую был посажен. В следующий момент, пукнув от напряжения, я покраснел, а в результате последующих интенсивных переживаний побурел, как загнанный в ловушку хамелеон. Жизнь не могла быть вечной весной. Тут же игра в больного оказалась пустой. Выхода теперь не нащупать, с какой стороны ни зайди. Я взял в руку карандаш и поставил его на бумагу.
Сначала овал и шея. Янтарные бусы. Потом нос и глаза. Оп. Рот. Рот я стирал несколько раз, то опуская, то поднимая его как веточки с земли. Та веточка. Нет, не та веточка. Вот эта. Мне уже было стыдно. К овалу я приделал обруч из волос. К обручу – уши. Потом волосы, мамину короткую стрижку. Я сразу принялся раскрашивать все сверху вниз.
Волосы желтые, глаза – синие, хотя у мамы были карие, но мама любила море. Губы – красные, бусы – желто-красные – под цвет волос, кофта – зеленая. Лицо. Время тянулось, как реклама посреди мультика. Жаль, это был не мультик. Коротко пукнув и далеко выдохнув, я смело примешал к белой акварели немного желтой и решительно покрыл этим составом мамино лицо, стараясь не вылезть на уши и не залезть в глаза. Это была не та кожа, на которую я привык смотреть перед сном, когда мамина рука касалась моей головы, но пришлось смириться. Что-то китайское… китайцы ведь желтые?
В конечном счете я мог сказать маме, что красок было немного и времени мало, и вообще нам не рассказали, как сделать так, чтобы голова не казалась плоской и без подбородка. Во мне примирительно созрели все эти оправдания, и я отдал портрет воспитательнице с чувством продуманной защиты. И та забрала его к себе, в тайную комнату, сохнуть. Туда, где пропадали все воспитатели на тихом часу.
Настал тот самый день. Нам вручили наши произведения, выдали по ландышу и построили в ряд. Зашли мамы. И мы, как по команде, под некую престарелую музыку из патефона, бросились врассыпную, врезаясь в толпу одетых мам и вручая им беспристрастный цветок и эти наши высохшие акварели.
Вот оно. Освобождение, воля… теперь никаких обязательств и пыток, можно обо всем забыть. Весна! Теперь точно весна. Пытки праздниками кончились. Скоро к бабушке на вареники, к дедушке – на рыбалку. Ура! Внутри меня выросло твердое убеждение, что я вырос настолько, что могу даже через забор перелезть, а может, даже и с первого этажа спрыгнуть! И вроде все рады вокруг, и мама ничего не заметила. Кто-то даже написал «с 8 мартом» под мамой – и тоже ничего! Вот это чудеса.
Когда мы пришли домой, мама с гордостью просунула мой рисунок под стекло книжного шкафа. Рисунок прогнулся, но устоял. Хитрый синий взгляд теперь встречал меня каждый раз, когда я подходил к полкам за энциклопедиями с динозаврами. Портрет долго смотрел на меня, а я на него. Изо дня в день, перебегая от одной минуты к другой, пока я не привык к нему. К своему страху, поражению и освобождению. Но оказалось, это только начало моих пыток акварелью.
Взгрустнул бродяга февраль. Я пошел в третий класс. Сел за первую парту. Моя подруга акварель смотрит на меня разноцветными глазами, в некоторых ячейках, синей и фиолетовой, краски осталось лишь по краям. Старательно размазюканные воронки упирались в дыры из белой пластмассы. Я не жалел краски для неба. Учительница трубит:
