Мы играли с песком. Качались в гамаке. Взбирались на склоны песчаных карьеров, рисовали сюжеты из «Маленького принца», баобабы, раздирающие планеты на куски, и пьяниц, слушали дедушкины рассказы за столом, ели бабушкины блины, пели… пела Маша, а я играл. Петь я совсем не умел, а вот зажимать пальцами струны на дедушкиной балалайке старался. Папа показал мне аккорды и я, перебирая струны, будто набирал номер этими звуками. «В траве сидел кузнечик», «Опустела без тебя земля», Yesterday, мелодия из «Крестного отца», пожалуй, все. Способностей к музыке у меня не нашлось, но мне просто нравилось набирать этот код неизведанного, чувствовать, как ноют под аккордами пальцы, как сырая тишина пытается говорить.

Как-то папа посадил нас на зеленый диван. Над нами висела картина с медным всадником, смотрящим на разводящийся мост. Включил камеру. Из рук у меня торчала балалайка, а в голове тыньтынькал «В траве сидел кузнечик». Я начал играть, а Маша петь, глядя куда-то в сторону приходящих к ней слов. Мелодия отделилась от меня, песня – от нее, но между собой они не сплелись, и получалось, что мы исполняем две разные песни. Я – про себя, а она – про себя. Не знаю, узнавали ли мы себя в этой траве или в жертве, которой стал кузнечик, наверное, мы не особо задумывались тогда над словами, мы просто верили, что там, где-то в конце, они должны соединиться, что слова догонят мелодию, а мелодия позволит словам оседлать себя и поднимется на дыбы. Как медный всадник когда-то. Но, скорее всего, они до сих пор блуждают там, где-то между вишней и камышами и не могут встретиться.

Тем летом по телевизору серию за серией показывали кукольный мультик про Элли и ее поход по дороге из желтого кирпича. Маша очень любила петь ее песню:

Мы в город Изумрудный

Идем дорогой трудной,

Идем дорогой трудной,

Дорогой непрямой.

Заветных три желания

Исполнит мудрый Гудвин.

Дальше для Маши слова кончались, и она просто напевала нечто. У-у-у-у-у-у-ум… ма-ма-ма-ма-ма-ма-мум. Нечто могло длиться очень долго, пока вновь не начинался этот припев. И эта песня стала моей любимой. Песня о пути. О заветном городе, где исполнялось все. Вот тебе сердце, мозги, храбрость… роди-тели.

Она играла в моей голове, когда я шел, ехал на велосипеде или мечтал в перерывах между чтением «Робинзона Крузо» и «Двадцати тысяч лье под водой». Голосом Маши. Детским и обреченным. Маша всегда немного грустила. Может, потому, что у нее не было трех желаний или потому, что ее отец жил в Петербурге, а она с мамой в Верхнедвинске. Поэтому встречались они только у бабушки с дедушкой. И была в этом та же потеря, что таилась во мне, хоть я и чаще встречался с отцом. Поэтому мы с Машей были больше, чем просто двоюродные брат и сестра.

Когда я качал Машу на качелях, внутри меня что-то сжималось. Что-то не давало нам в полной мере выдохнуть до конца, беспечно и уверенно. Позади нас жили развалины. Забыть это, освободиться и пойти по дороге из желтого кирпича навстречу волшебнику, который все поправит, не получалось. Мы приходили на темную веранду дома, где все пили, говорили, выясняли, спорили, что-то съедали и уходили. Иногда мы залезали в гамак и лежали там вместе, глядя на звезды. Они срывались, падали в огород к соседям, а мы молча смотрели на них и ждали, пока все начнут расходиться по комнатам и взрослый гул на веранде рассеется.

По-моему, все они там блуждали во тьме и не могли найти друг друга. Мы с Машей уже не задавались вопросами, почему наши родители разошлись, мы приняли это как данность, как эти трясущиеся и отваливающиеся звезды, как комаров и цикад, как лягушек в болоте через дорогу. Мы просто шли к Изумрудному городу. Наши сердца молчали, а наши желания как будто прятались. Где-то очень близко. Где-то совсем.

Добрая великанша. Скорость чтения. Головы прошлых минут.

Татьяна Викторовна… наша первая учительница всего. Классный руководитель. Стройная великанша с чуть выступающим подбородком всевластия, заманчивым промежутком, повиснувшем в передних зубах, и взглядом бессмертной девочки в золотой оправе. Голова ее сложилась из двух частей света и завинченной по бокам прической. Небольшой нос был приделан как-то наспех, по экватору, лишь для поддержки очков. В ушах торчало что-то маленькое и золотое.

Она терпеливо обучала чтению тех, для кого чтение казалось такой же загадочной манипуляцией взрослого ума, как и подсчет времени по стрелкам часов. Слава об ее таланте неслась по городу, и моя мама нашла способ, как пристроить меня в класс доброй великанши средних лет Татьяны Викторовны, а не к какой-то там молоденькой драконихе или пожилой ведьме. Поэтому я не ходил в школу пешком, а путешествовал на Икарусе с окраины города до его центра. Пока автобус трясся, шатался, сквозил, тормозил, заедал в дверях и нежно пах соляркой, я повторял алфавит. До остановок и после. Потому что во время остановок люди пытались войти, и мое тельце все больше сужалось, смешиваясь с курткой и рюкзаком, поэтому нужно было тут же подбирать иную величину вдоха для того, чтобы в голову продолжала поступать жизнь. А, Б, В, Г… К, Л… Улица в Новом городе была одна, поэтому в часы пик люди теряли свои формы и очертания. Интеллигентки пытались уберечь лямки своих сумочек от неотесанных мужчин, а неотесанные мужчины искренне пытались успеть на завод в этом непростом мире высоко разъяренных женщин, разваливающихся автобусов и детей с воспаленными рюкзаками, образующих необъяснимую абстракцию под ногами. Это была настоящая давка.

Постепенно, день за днем, автобус за автобусом, остановка за остановкой алфавит терял свое таинственное очарование и превращался в орудие. Орудие письма, правил, слогов, чтения. Алфавит был лишь приманкой для нас на пути в глухую школьную чащу.

Когда приходила пора проверять скорость чтения, Татьяна Викторовна ставила перед тобой маленькие посиневшие часики, песочные. Они напоминали о том, что песку сыпаться только минуту, ровную, принципиальную, осеннюю минуту. За нее мы пытались прочитать как можно больше, упорно собирая слоги в конструкции, которые трудно поддавались осознанию и звучали, как этикетка на обороте робота-конструктора, но звучали и засчитывались. Когда последняя песчинка отрубала голову прошлой минуте, и та безвольно откатывалась в былое, Татьяна Викторовна ставила точку или черту. Последнее слово было сказано. Ее аккуратная шариковая ручка, желтенькая снаружи, впивалась своей тупой стороной в каждое слово, подсчитывая степень твоего чтецкого дарования. Татьяна Викторовна записывала количество слов, говорила «так-так» и вызывала следующего. Один на один. А предыдущий выходил в коридор. Ко всем. Чтобы подумать над ее «так-так» и ответить на вопрос однокашников: ну как?

Где-то и сейчас, наверное, добрая великанша переворачивает в воздухе минуту – и песок начинает сбегать вниз, как некогда мы по лестнице после звонка, ответов и молчания, которое еще недавно ничего не значило.

Как все. Ведро и плавки.

Зимой мой двор жил, как все. Снег засыпал окно. И все в окне. Мой детский сад, тополиху, асфальт и землю. Каждое утро, когда рассветало (поэтому я мог наблюдать его только по выходным), на снег выходил мужчина в пестром полосатом халате и сланцах. В руках его было ведро воды, в движениях – абсолютная решимость. Мужчина отходил от подъезда метров на десять, заступал на предполагаемый газон, сбрасывал с себя халат и сланцы, делал еще один шаг вперед и плавно выливал на себя ведро. Это было настоящее противопоставление человека в трусах и зимнего оцепенения. После этого ритуала он так же неспешно надевал халат, подвязывался на один бантик и удалялся. После него оставалась лужа, и голуби тут же слетались, чтобы напиться.

Я же возвращался к своему остывшему чаю и маргарину Rama с мыслями о том, как мало нужно человеку для подвига. Ведро и плавки.