– Зачем ты рассказываешь мне это? – Цири и сама удивилась, с какой звенящей агрессией отлетела от стен её фраза. Ей хотелось акцентировать только одно слово, но прежде, чем она успела сообразить какое именно: «мне», или «это», или, может быть, важнее «зачем», слова уже вырвались, как и следующие за ними, такие же громкие, немного дрожащие: – Что ты хочешь этим сказать? Все были детьми когда-то: я, ты, все. Но даже эта девочка когда-нибудь вырастет, и ты будешь настоящим глупцом, если закроешь на это глаза, зациклишься на прошлом и сделаешь вид, что не замечаешь никаких перемен, что не замечаешь ничего.

Геральт молчал, а она не хотела ему помогать.

Но потом он вдруг аккуратно развернул свою ладонь вверх тыльной стороной и её рука мягко легла на его, «лицом к лицу». Он распрямил пальцы и это выглядело приглашением провести по ним, почувствовать их узор и шероховатость. Ведьмак наклонил голову назад, случайно коснувшись хвостом кончика её уха и выговорил печально, почти разочарованно:

– Цири, я замечаю. Иначе бы не случилось того, что случилось.

Она ощутила облегчение и одновременно с ним напряглась. Подозрительное, гнетущее молчание и снова это чувство недосказанности. Всё подтвердилось, когда он, выдавливая из себя слова, сказал:

– Но то, что произошло… Это была моя вина. Это была…

– Ох, только не говори «ошибка», – Цири раздражённо одёрнула руку и тонкие сосуды магии, соединявшие их, разорвались, – Мы же не в любовном романе.

Она услышала тихий смешок, но почему-то знала, была уверена, что ведьмак нисколько не улыбается.

– Называй это как хочешь, но этого не должно было случиться.

– В том и дело, что должно было! – Цири подскочила на ноги, продолжая горячиться, – Ты знаешь это! И случилось бы всё равно, рано или поздно. Оно…настигло бы нас.

– Ты трактуешь его неправильно, – голос исказился, поскольку в этот момент он встал, попытался не сморщиться, но у него не получилось. Должно быть, ожоги причиняли ему куда большее беспокойство, чем он показывал.

Цири чуть было не потянулась ему помочь, но в последний момент одёрнула себя, зарделась и отвернулась, когда он подошёл и привалился к тумбочке, подобно ей, рядом.

– Если хочешь, я вообще ничего не трактую, – сказала она, когда движения прекратились и наступила тишина, – Только ощущаю. Как и ты, – в последующую паузу, в которую она набиралась смелости спросить, Цири повернула к нему голову и ждала, искала его взгляда. Но ведьмак смотрел в пустоту перед собой, и ей хотелось силой развернуть его к себе, – Скажи, почему ты так… упёрся, ты… Я тебе не…Ты меня…

– Замолчи, – резко оборвал он её жалкие попытки закончить предложение, – Ты знаешь, что да. Знаешь, может быть, раньше, чем я сам узнал.

Она вскинула на него изумлённый взгляд, но в следующее мгновение отвернулась так резко, что её пряди ударили по щекам. Цири казалось, будь её грудная клетка чуть тоньше – сердце обязательно вырвалось бы из неё, настолько волнительными были его слова. Сомнения внутри Цири были развеяны.

Она не заметила, сколько прошло времени, прежде чем он снова заговорил:

– Но ты…Я думаю, ты поторопилась. И ты спешишь сейчас. Ты молода, импульсивна, у тебя горячее сердце и естественно, ты поддалась порыву… который я сам и спровоцировал. Я не должен был…

– Хватит! – вспыхнула она, – Это не какой-то всплеск гормонов. Не только он, по крайней мере. Это нечто большее.

Наконец, Геральт взглянул на неё. В его глазах понимание и даже согласие бились в невидимую стену собственных установок и правил, и никак не могли перейти эту границу.

– Ты должна подумать, – сказал он тихо, – Я хочу, чтобы ты дала себе время. Оно тебе нужно.

«Оно нужно мне» – слышит Цири то, чего он не говорил. И ей не хочется больше стоять здесь, продолжать этот разговор, пытаться убедить его. Ей хочется улыбнуться – немного криво, из-за сдерживаемых эмоций (она не пустит ни одной слезы в его присутствии), и уйти. Остаться одной, но больше – оставить одного его. Сделать то, о чём он неосознанно просил – дать ему время. Это понимание далось ей со скрежетом собственного нетерпения. Геральт просил её не спешить, подумать, подождать, но на деле он сам отчаянно нуждался в этом. Так же, как он учится доверять ей в битвах, медленно, но всё же избавляется от привычки присматривать за ней и чрезмерно опекать, так и теперь он должен принять свои чувства, в истине которых она не может сомневаться. И сделать выбор. Ибо свой она уже сделала.

Цири не собиралась отвечать. Она спокойно подняла свою рубашку, сжала её в опущенном кулаке и почти прошла мимо Геральта, намереваясь спуститься вниз. И прошла бы, если бы он не потянул за свисающий кусок ткани, тем самым остановив её.

– Куда ты идёшь?

Она не смягчила тон, когда отвечала ему, не повернулась, не посмотрела в его глаза.

– Я буду спать внизу.

Цири двинулась вперёд и решила, что, если он не отпустит её блузку, она останется в его руке и Цири уйдёт без неё. Но Геральт опустил руку сразу же, та безвольно упала вниз.

– Ты права, мы точно не в романе. Там всё было бы гораздо проще.

Ей стоило огромных усилий, чтобы вновь не кинуться в полемику, возможно, с пощёчинами и криками на этот раз. Вместо этого она сдержанно проговорила:

– Куда уж проще, Геральт, – и спрыгнула с мансарды, колыхнув занавеску.

***

Он никак не мог вспомнить, когда именно заснул. Это был рассвет, или огонь из печи рассеивал иллюзию, превращая штору перед его глазами из грязно-серой в мутно-жёлтую? Он не мог вспомнить, хотя долгое время ему казалось это невероятно важным и в последствии он корил себя за этот сон. Гадал, каким образом он не проснулся от звуков, каким образом не проснулся от видения, что ему снилось.

Тогда ему приснился моросящий дождь и дикий ветер, бьющий в лицо, трепавший и без того мешавшие волосы, а со следующей картинкой пришла ясность, чем этот ветер вызван – он мчался на лошади. Но не на Плотве, это была вороная кобыла Цири. Он не мог сосредоточиться на местности, не мог определить направление, но вдруг он почувствовал. Сильную усталость ноющих мышц по всему телу, жжение в кистях рук, усиливаемое трением перчаток, уплывающее сознание, сдерживаемое нечеловеческой концентрацией. Именно тогда, когда образ зацепился за перчатки, он понял, что это не его руки. Не его волосы мешают не его лицу. Это была Цири, и она очень спешила. Она гнала лошадь так, будто бежала от самой смерти, но он знал, что её никто не преследует. Он знал, потому что она знала. Он знал, что она бежит от него, от Геральта, и что она не рада этому и совсем не хочет. Он чувствовал, как она вцепилась в поводья, чтобы случайно не развернуться, чувствовал, с каким давлением она сжимает зубы. И он чувствовал это, потому что она чувствует. Потом он услышал голос Цири, что был шёпотом, громким, чётким, перекрывающим остальной шум. Этот голос был обращён к Геральту, будто она знала, что он рядом с ней, и знала, что ей даже не нужно открывать рот, чтобы говорить с ним. Она шептала, чтобы он не шёл за ней, не искал её и не расспрашивал о ней. Она шептала с болью и щемящим сердцем, но он хорошо помнил, как проснувшись, боль не ушла, а сердце щемило у него самого.

Пробуждение пришло резко, но открыв глаза – он не сдвинулся с места. Он знал, что её нет в корчме, что на улице моросит и что сейчас позднее утро. Он знал, что, при желании, он мог бы её отыскать – дождь был слабым, а она не аккуратничала со следами. Но такого желания не было, потому что её желание было другим. Цири просила его, а он всё ещё ощущал эту настойчивость её выбора, что, пойди он поперёк, она посчитала бы это предательством. И была бы права.

Геральт лежал, пустым взглядом сверля потолок, до тех пор, пока с первого этажа его не стали кричать, как он понял позже, не в первый раз. Тогда, отмахнувшись от хозяев скупой, ничего не значащей фразой, он поднялся и наткнулся на сложенный надвое лист бумаги, лежавший на её матрасе. Это было письмо, подтвердившее то, что он знал и так, но странным образом принёсшее некоторое успокоение.