– С кем ты там гуркаешь? Васька, ты что ль? Заходи, повечеряешь.
– Спасихристос, тетя Лена, я побегу, мамка ждет, – отозвался Дончик.
– О чем вы там балакаете?
– О Кирике толкуем, теть Лен.
– А что о нем толковать? – распевно протянула Хабишка, – сдурел мужик, окончательно сдурел.
«А она ведь права!» – ахнул Прокоп. Его, как обухом по голове, поразило здравомыслие жены, ясность и простота ее ответа. А главное, это было очень похоже на правду, то есть безумие Кирика разумно объясняло его поведение!
6
«Сдурел, сдурел, сдурел…» – неслось от дома к дому, от головы к голове, прыгало по кустам и камням, дуло ветром-вихрем, прилипало к губам, расширяло глаза ужасом. Всё окружающее население испытывало острую веселящую жуть, оттого что неподалеку есть помешанный. Сумасшествие – это все-таки явление непонятное, содержит в себе тайну, и эта тайна будоражила, рождала у кунишников невольный трепет перед случившимся. Вся могала, в смысле – околоток, если кто забыл, была возбуждена, взъерошена, в каждой семье говорили-сплетничали, причем о помешательстве Кирика говорили убежденно, как о свершившемся факте, который сомнению не подлежит. Никому и в голову не приходило, что это может быть неправдой. Во-первых, и во-вторых, сумасшествие должно быть! Все подспудно жаждали ну не то, что прям помешательства, а – события, как такового, события вообще, и хотели чего-то остренького в этой пресной повседневной жизни, а если волнующих событий долго не было, то их стоило… выдумать. Сумасшествие – это событие! Не рядовое, а скорее, таинственное; это – интерес, пересуды, переживания, даже в каком-то смысле – развлечение, как в определенном смысле развлечением могут быть и похороны. Жизнь в селе и так небогата событиями, а тут – помешательство! Как же усомниться в его подлинности?! Это все равно, что отказаться от события, то есть если это неправда, то и события нет. Бог с ней, с правдой, (о чем вы?), событие – важнее, а с ним и трепет, и пересуды, и веселящая жуть! Сумасшествие должно быть! Мы так хотим! А вы все-таки сомневаетесь, что безбородый изгой сошел с ума? Хе-хе… ну а ведро-то зачем таскает? «Кажинный божий день!» – по словам Марфы Сохопихи. Какая цель? Уже курган за селом, а он таскает и таскает. Смысл, смысл какой?! Нет смысла, не дает ответа. Значит, чокнулся!..
Какой же здравомыслящий человек будет делать добровольно и бесплатно ненужную и бессмысленную работу? Ну, положим, «за платно» ненужную бессмысленную работу делает половина населения Земли, а чтобы вот так надрываться безо всякой платы – это я вам скажу… Ладно, Сизиф, хотя о Сизифе в селе понятия никто не имел, кроме Яшки Лупы, местного философа, так вот, Сизиф катит в гору камень ежедневно и бессмысленно, тот вроде хоть богами наказан, а этот дурик?.. Уже скоро год будет, как он, ну явно ушибленный, таскает и таскает землю. Таскает и таскает! Ежедневно! В 17.15! Как заведенный, как белка в колесе! И ведро-то уж поизносилось, местами проржавело, дужка искривилась… Дождь-слякоть – он идет, град-снег – все равно идет. Зимой! Зимой земля замерзает, думали, прекратит, так нет же, надолбит ломиком мёрзлой землицы и несёт ее по снегу, чуть ли не босиком бредёт, но тащит в своем балахоне, на вершину самодельного кургана ведро высыпает. Точно сдурел!
По поводу помешательства Кирика народ бурлил несколько дней, пока новость была свежа и сытна, а потом новость приелась, подвяла, приобрела тусклый вид, «вторую свежесть», и всем надоело говорить на эту тему. Только иногда посмеивались и шутковали: если кто-то на могале делал явную глупость, ему говорили: «Ну, ты как безбородый!».
Пренебрежением к Кирику и насмешками над ним ловко воспользовался Тоська Бздун, любитель ехидно, исподтишка нагадить кому угодно, особенно тем, кто по какой-либо причине попадал в опалу – этак подленько добить, окончательно замарать поверженного, чтоб похохотать да угодить победителю. Говорят, стадо не без паршивой овцы; такой паршивой овцой на могале был Тоська навечно припечатанный кличкой Бздун, извините, ежели звучит некультурно или слух режет, но, как говорится, из песни слов не выкинешь, да и слишком уж точным было это прозвище. Когда он шел по улице, все, даже маленькие дети разбегались и прятались, будто пахучий золотарь вез на телеге полную бочку дерьма, которое на ухабах выплескивалось через край. Тоська был долговязым, ходил в засаленных лохмотьях, звучно шмыгал носом, вечно чесался грязными крючковатыми ногтями, а воды боялся, как черт кадила – мылся от силы раза два в году и после каждой помывки хвастался, какой он чистоплюйский подвиг этим совершил. Поразительно, никакая зараза его не брала, живуч был, как бацилла. Так вот, сей колоритный субъект однажды осквернил холм, созданный Кириком: развязал веревку, которой подпоясывался вместо ремня, спустил рваные штаны со своей костлявой задницы и оправился на самой вершине холмика. Тьфу! Да что с Тоськи взять – Бздун, вонючка, плесневелый, он и в колодец как-то мочился, за что был нещадно бит, и в тарелку с борщом мог соседу нагадить, лишь бы посмеяться – юмор у него такой!
Однако, заметьте, когда Тоська похвастал перед парнями своим «подвигом на холмике», чтоб рассмешить народ и стать минутным героем, никто почему-то не рассмеялся, а подвыпивший Ванька Турок, парень здоровый, во хмелю бедовый, тяжело посмотрел на Бздуна пьяным глазом и, преодолев отвращение, врезал ему в гнилые зубы. Тоська завыл, погано завыл, заюлил, завертелся шакалом, гиеной завертелся, даже как-то криво вприсядку пошел – вот тогда-то все и рассмеялись.
Своим ударом Ванька Турок не только наказал Тоську, но и, пожалуй, ненамеренно, взял под защиту дело Кирика. Этот удар, о-о-о, говорил о многом! Этот удар был символическим: на могале медленно, но неуклонно менялось отношение к сумасшедшему изгою. Если раньше смеялись над Кириком, крутили пальцем у виска, когда тот волочил ведро свое, то со временем, конечно же, не сразу, а очень даже постепенно возникала то у одного, то у другого некая жалость, что ли, к отверженному. Потом, опять-таки не вдруг, а исподволь, стало появляться уважение к нему, может, непроизвольное, даже нежелательное, но возрастающее уважение – упорный, мать его, дисциплинированный, туды твою, как солдат, в 17.15, каждый день, крепкий… «Дело мужик делает, можа, и большое дело, кто ж его знает?» – высказался как-то Сафрон Торотон в момент просветления, и ему никто, заметьте, никто не возразил. Испытывали, признаться, даже легкий страх перед Кириком за его фанатичность, за упрямую приверженность к своей затее; тот страх, который возникает у обывателя перед человеком, обладающим глубокой тайной, неведомой другим, неким высшим знанием, недоступным рядовому кунишнику. Наверно, такой страх и почтение испытывали люди в древности к жрецам. Ну, не так уж сильно кунишники побаивались безбородого, но некий мистический страх был, правда, был, и автор обязан об этом сказать без утайки. Этот почтительный страх возникал всего больше у бабонек, которые в глубине души подозревали, что неспроста все происходит и что сам Кирик очень даже не прост, может, э-э, с высшими силами связан. Да! Всё может быть!.. Вот до чего домыслились! Никто не считал его настоящим колдуном, ворожеем, хотя Васька Дончик был в этом убежден давно и бесповоротно, скорее, его относили по традиции к блаженным, юродивым, у которого есть связь с богом и на которого бог изумленно обратил внимание и – пожалел.
И не такой уж он помешанный! При встрече с Кириком наблюдательно отмечали, что глаза-то у отшельника умные, только какие-то отрешенные, ко всему безучастные, усталые – нормальные человечьи глаза, что тут еще сказать? Но – молчит, постоянно молчит, словно онемел, словно разучился говорить, словно обет молчания дал. Тощий, высокий, руки худые, жилистые, а каждый день несет ведро, свое ведро! Вон уже какой бугор за околицей возвышается, почти пирамида. Не понимали кунишники, зачем он это делает, но чувствовали, что свершается что-то необычное, даже значительное.
