Мы нашли дом у колодца и ворота с цветочком и уже хотели было стучаться, как спохватились: мы не знаем, как обращаться к хозяину. «Мошка» – это, скорее, местное прозвание деда, а как его по имени-отчеству? Мы, приезжие, не могли себе позволить простецкого обращения с незнакомым кунишником. Потоптались у ворот и у проходящей мимо бабы спросили:

– Простите, а как зовут деда Мошку?

– Дед Мошка, – был ответ.

– Нет, по имени-отчеству?

– Да его всю жизнь кличут «дед Мошка», – пояснила она, а на её лице появилось глупое недоумение, будто она впервые задумалась, а как в самом деле звать деда?

Из затруднений бабу вывел подошедший к нам плотный мужик средних лет с короткой густой бородой и с большими, чуть навыкате глазами. (Людей с такими глазами в селе называли «лупатыми», и у подошедшего к нам мужика было прозвище «Лупа», но об этом я потом узнал).

– В чём дело, хлопцы? – бодро спросил бородач.

– Как звать деда Мошку?

– А-а, вы не местные… То-то я смотрю. А откуда? Вы что ль старые песни собираете? В Москву едут за новыми песнями, а в Кунишное – за старыми. Старина ценится, и это правильно, в старине – истина!

«Болтливый и рассуждающий», – определил я мужика, а сам переспросил:

– Так вы знаете имя отчество деда?

– Дед Мошка? Так он Нифантий Викулович, ежели официально, только у нас в селе больше по прозвищам, т. е. по прозванию обозначают.

Он сделал загадочное лицо – потом, мол, поймёте, – и махнув неопределённо рукой, неожиданно ушёл, будто почувствовал стеснение в нашем присутствии. Это был знаменитый в селе «толмач» Яшка Лупа.

У деда Мошки мы поселились без затруднений. «Живите», – предложил он, когда привел нас в отдельную, довольно опрятную комнату, где стоял стол, стулья, две кровати и старый массивный шкаф для одежды. Дед, кажется, был рад нам, своим новым жильцам – всё не так ему одиноко. Денег он с нас не взял, что нас эгоистично порадовало, только сказал: «Вы мои гости, а с гостей какие деньги?» Нам с нашими скудными копейками это было на руку. Его выгода, как мы после догадались, была не в деньгах – ему, говорливому, живому, подвижному, не хватало общения, особенно после смерти жены. Он любил поговорить (или «покалякать»), любил беседы, разговоры, шутки, и каждый новый человек был ему интересен. Дед не только с любопытством смотрел на нас, а как бы впивался в нас, наблюдал, что мы за люди, что делаем и зачем. Но и мы с Артёмом, когда уже поселились в его доме, были любопытными, задавали деду много вопросов и завороженно слушали его «казки». При таком внимании к нему дед Мошка не таил слова, расцветал в словах и выкладывал нам самые разные истории и свои мысли, а поговорить ему было о чём.

Но вот что интересно: когда мы прямо приставали к нему с фразой «расскажи, дед», он сердился и даже негодовал на нас, глупых:

– Если к человеку пристаёшь вот так прямо со своим «расскажи», то никакой мысли в голове не остаётся – все мысли от прямоты вопроса разлетаются. Тут… подход нужен.

Последняя фраза была сказана лукаво, с намёком, с какой-то хитринкой, после чего дед почесал свою лысинку. Артём догадался первый:

– О, дедуля, у нас же есть винцо, как это мы забыли? Выпей-ка с нами, – расшаркался мой товарищ.

– Ну, вот это другое дело, – заулыбался дед, и его старческие щёчки превращались в комочки, – всё вас, молодых, учить надо.

Мы действительно, пока искали дом Мошки, успели купить банку красного вина, собираясь вечером отметить наш приезд в село. Дед выпил стаканчик, что налили ему, почмокал губами, оценивая вкус, и тут же определил:

– У Еремеича взяли. Хорошее вино. У нас Еремеич – первый мастер в виноделии, талант!

Мы не отстали от деда и тоже осушили свои стаканы, посмаковали и безусловно согласились, что вино превосходное, хотя мало что поняли.

– Я, хлопчики, в своё время, – легко входил в разговор Мошка, будто смазанный вином, – много по свету поездил, и в таких ресторанах сиживал, что вам и не снилось. По торговым делам всю шестую часть суши исколесил. Много всяких вин пивал, дорогих, иностранных, многолетних – при удачной торговой сделке денег на магарыч не жалеешь, – так вот, скажу вам одну простую истину, а вы её запомните и потом сами в ней убедитесь: ни одно вино, ни французское хвалённое, ни испанское калёное, ни итальянское сладкое, ни аргентинское терпкое, ни южноафриканское кислое не сравнится с вином нашим, кунишнинским! Особенно из погреба Степана Еремеича! Да ни в жизнь! И разговору быть не может!

Когда называют прославленные марки французских или испанских вин, одна бутылка которого стоит тыщи, я усмешливо думаю, что там, в бутылке, не вкус, а только пустой престиж и реклама – надувательство богатых олухов. Богатый дурак покупает бутыль бурды, платит кучу денег, смотрит на этикетку и надувается самомнением, – мол, редкость потребляю, а потом смакует бурду. Ты не на этикетку смотри, дурень, – таких золоченных этикеток можно мильон наштамповать, – ты вкус цени. Да откуда у него вкус? Он же не был в Кунишном и не знает тонкостей подлинного вина. Денег у него много, а ума мало, вот его и раскулачили немного в ресторане. Известное дело.

Кунишнинское вино – чистое, живое и трепещущее, как губы молодушки; кунишнинское вино – живая вода, от которой воскресают и мёртвые. Кто не пробовал нашего вина, тот и понятия не имеет о вкусе настоящих вин! Вот прихожу я к тому же Степану Еремеевичу, а он степенно приносит из погреба графин вина и хлебосольно мне наливает бокальчик-другой, угощает. Ах, что за вино! Что за чудо! Темнорубиновое, насыщенное, искристое, богатое тончайшими вкусами и бесподобными ароматами – воплощение всей радости и прелести жизни!

В вине есть тайна, само вино есть тайна; оно не любит света, не любит воздуха, взбаламученности и глупого суетного движения – оно медленно созревает в темноте подвалов, насыщаясь бархатом ночи и задумчивым покоем. В мудром молчании и спокойствии оно загадочно, как вековые подвальные камни.

Недалёкие люди переливают вино, двигают с места на место, болтают его при перевозках, разливают в бутылки, кидают на прилавки, а вино от этого умирает. Да, хлопчики, то вино, что массово продают в магазинах, мёртвое, тяжёлое, вызывает головную боль и изжогу, а вино в Кунишном живое, радует душу, веселит сердце и даёт сил жить. Прасковья Кукушка, с виду баба болезная, а выпьет стаканчик и, смотришь, задвигалась ядрёно и гибко, взбодрилась, румянец на щеках возник и глаз заблестел. Ожила, помолодела, ещё чуть и в пляс пустится!

Вот вы, хлопчики, изучаете наш говор, наши песни, – это похвально, только вы мимо тайны проходите, мимо самой сути кунишника. Да, может, кунишники не слишком удобно и благоустроенно живут – и улочки у нас ухабисты, и заборы, бывает, кривоваты, и некоторая замусоренность дворов присутствует, но главная суть и главная тайна кунишника – создать прекраснейшее, драгоценнейшее вино, за которым даже из гроба рука тянется, словно покойничек говорит: «Налейте-ка и мне на дорожку, а то впереди путь дальний…». Бокальчик вина как великолепный рубин среди быта и повседневности. И многое прощается кунишнику, если он сотворил из винограда этот живительный рубин.

Мы, уже вроде взрослые, уже студенты, но слушали деда завороженно, как малые дети. А чуть позже Артём, уже знакомый с античной литературой, прошептал мне на ухо восхищённое слово: «Рапсод!».

Именно от деда Мошки (ударение на «о», не забыли?) мы больше всего узнали об особенностях Кунишного.

4

О, село-вселенная!

…Оказывается, в селе зубы точат напильником за неимением под рукой бормашины. По крайней мере так делал дед Аким Кугут – у него зуб рос в сторону, цеплял щёку изнутри и мешал старику жевать оладьи. И Аким спилил-таки мешающий выступ зуба. А чего? Потихоньку напильником вжик-вжик и за недельку управился – подровнял ущербность.

…Оказывается в Кунишном девки сушат волосы пылесосом. Вон Лушка Корзинка, девица плотная, упругая, кровь с молоком выскочила из бани в одном повлажневшем халатике на голом распаренном теле и вытащила пылесос из веранды. Вся красно-румяная после парилки она хотела сушить волосы прямо во дворе – в доме жарко, поскольку лето и теплынь кругом. Взяла в руку толстый упругий шланг от пылесоса, переставила его на выдув и включила вилку в розетку. Торопилась, вертелась, поскольку после бани она ещё собралась на танцах в доме культуры плясать – сил ей, ядрёной, на всё хватит. Загудел пылесос и от струи воздуха длинные волосы Лушки большим лохматым веером развивались на розовом фоне закатного неба.