…Оказывается, в селе живёт бородатый народ, то есть все мужики здесь носят бороды. И так это красиво, так благолепно! Борода (или кержа) – это отечество, по словам мудреца Мошки. «Режь голову, но не трожь бороду», – так здесь говорят. Но носят здесь бороды не только потому, что борода – честь и достоинство; оно-то, конечно, честь и достоинство, но, тайно сказать, мужички, обзаводясь бородой, учитывают и вкусы местных прелестниц. А местные бабоньки оченно любят щекотаться мужской бородой. Хлебом их не корми – пощекотаться дай. Безбородый для них хуже, чем лысый, никакого перчика с ним – уже издали бракуют голый подбородок, как что-то вялое и тряпичное. При виде побритого бабы морщатся и языкато говорят, кривясь: «Мужик без бороды, что суп без соли».

…Оказывается, в Кунишном, по мнению деда Мошки, давно царствует матриархат, не смотря на поголовное ношение бород мужиками. И потому царствует, что не мешает общему ладу жизни и что бабоньки здесь умные. Они с детства научены править с любовью. Жена и уважит мужа, и рюмочку в праздник поднесёт, и поклонится ему, и возвышенно скажет, что «муж для неё что крест на церкви», и покорность изобразит, и… всё будет так, как она того хочет. Дунька Цёя могла и ножки помыть усталому после работы мужу – а чего ж не помыть любимому? – но дело в семье направляла так, как сама считала нужным. Умный матриархат? Да кто ж против, ежели умный?

«Главный тот, кто рожает и жизнь продолжает, – разглагольствовал мудрый Мошка, – Если баба родит пятерых-семерых, то она царица, а муж слуга, суетится и кормит. Если одного дитёнка еле осилит, а после всю жизнь пустым брюхом хлястает, то она и в кухарки не годна».

…В Кунишном, оказывается, у всех порядочных хозяев есть банька во дворе, и эта банька в основном по-чёрному, закопченная для дезинфекции естественным дымом, будто обшита изнутри нежнейшим чёрным бархатом. О, баня кунишнинская – это чудо! Даже не восьмое, а первое чудо света! Да что там много говорить – надо протопить и идти париться. Да веничком дубовым париться, шелковистым, да с лаской трепать тело, да горячо, да огненно, да со страстью!.. О-о, куда вам, дебелые, с вашими ванными?! После баньки наступает то высшее блаженство, когда жизнь удалась и ничего больше не хочется – полная удовлетворённость и нирвана.

…А песни Кунишного! Это же чародейство голосов и мелодий. Как затянут голосистые бабоньки старинную русскую песню, так всё внутри начинает трепетать и вздрагивать от душевных вибраций. Затянут с чувством, с шутливым азартом, да ещё голосами поиграются друг перед дружкой – и далеко и красиво льётся песня… И сердце рвётся ввысь, и душа стонет, и слёзы на глазах…

…Оказывается, особенность кунишников в том, что всяк из них сызмальства имеет прозвище – или родовое, от отца полученное, или индивидуальное, как награда за особые выверты. Стоило пацану что-нибудь учудить, как он тут же получал шлепок-наименование. Мишка надул пузо, как маленький арбузик, – ни у кого так не получалось, – и тут же получил прозвище Махона. Почему Махона? Да кто ж думает, коль слово вперёд мысли лезет?

Ах, какие замысловатые прозвища выдумывались! Диву даешься гибкости русского словообразования и изощренности сельских острословов. Только на одной улице проживали: Ванька Орел, Ванька Булика, Ванька Хрюка, Ванька Буна, Ванька Ёлуп, Ванька Ева. Уже никто не помнил, почему Ванька, живший возле речки, носил прозвище «Ева», соотносимое с именем нашей прародительницы-греховодницы, выгнанной из рая, но Ева он и все тут. А еще были, процветая на одной могале, и Цвях, и Бук, и Кутулай, и Курса, и Букет, и Станушка, и Цыганчук, и Торотон, и Хрущ… Да, еще Петя Матушкин или Придурита, как ласково звали местного дурачка. Перечисление всех прозвищ заняло бы у нас пяток-другой страниц, поскольку их около пяти сотен, как посчитал местный писатель Ермил Цява, но ограничимся пока теми, что уже прозвучали.

…Оказывается, в селе бытует и часто употребляется такое любопытное словцо как «могала». Что оно значит? Эх, забыли теперешние, другими словами забили, затолкали, утрамбовали, иностранцами присыпали. А ведь «могала» – слово русское, слово древнее, это почти что «мафия» в первоначальном смысле, только без преступлений, точнее, некая «могучая кучка» (от слова «мочь»), сообщество родственников и соседей, живущих вместе на одной территории, в одном закутке. Вместе, значит, сила, мощь, могота, могала. В Кунишном могалой называют часть села, одну-две улицы, свой околоток, микрорайон. Но «микрорайон» такое поганое слово! Неудобное и корявое, только городские и могут его жевать, да и то не все. Кто из чинов придумал такое слово, тот будет в аду своим ленивым языком лизать раскаленные сковородки. Слово же «могала» – несколько вяловатое, но своё, легкое, имеет право быть и здравствовать.

Если могала – это часть села, то ясно, что село делилось на отдельные части, и это было удобно для ориентации в пространстве, особенно пьяненьким и влюблённым, что одно и то же. И каждая могала в этом славном селе имела своё название. Вот могала «Глинищи» – улица, которая ведет к местному карьеру, где кунишник глину берет да хату свою обмазывает; вот – «Пустынка», где, как говорят старики, когда-то была монашеская обитель, пустынь, и где до сих пор сохранился знаменитый родник с водой холодной, хрустящей, вкусной и целебной; вот могала Галацы, вот Заводянка, а вот «Беженарька»… бог знает, что значит сие слово, но испокон веку так повелось: «Беженарька» да «Беженарька». Может, беженцы какие там селились, а, может, кто жил там когда-то без бабы, холостяковал безбабий, безженый, дело житейское, и так долго одиношничал, что даже кличка «Безженый» появилась у него, прилипла. Потом вдруг женился, – и такое случается, – но кличка осталась. Он – «Безженый», а она, жена его, кто? Да «беженарька», кто ж еще, по ироничному выражению острослова-кунишника. Ох, любит же народец поострить, да с подковыркой, со смешком, с хохотком – вина не лей, а посмеяться дай.

…Да-да, друзья, оказывается, в том прекрасном селе всему давали названия – всё словами родными именовали, и не спроста!

Кроме разных закутков внутри села, свои названия имели и места, что вольготно простирались по окрестностям во всех направлениях. А как же без названий? Без названия и поле не поле, и долина не долина; без названия вроде и есть что-то, а на деле – так, пустое место, темная дыра. Вон тот бугор за речкой зовется «Камени» – есть название, есть местность. А дальше-то, дальше, за бугром, что находится? А дальше нет названия, значит вроде и местности нет, только обрыв, провал, пустота, темень, неизвестность туманная…

Самое дальнее поле прозывалось «Корея» в смысле «у черта на куличках»; другое поле с плодороднейшей землёй имело название «Картыши» (знать бы, что сиё словцо значит); два лесочка с округлыми краями так и прозывались Кругликами. Лес на западе был Черным, на востоке росли Прышани (от «прыщи»?), тоже лес, зато на северо-востоке лесной массив назывался Росскоти. Почему Росскоти? Да кто ж его знает?

Мудр народишко местный, мудр, как ни крути, потому как названиями себя утверждал, названиями сохранял землицу свою, именем собственным всё необходимое вызволял из небытия: если обозначил, назвал, значит, существует! Всему давал имя…

…Оказывается, в каждом истинном кунишнике есть определённое упрямство, воля, даже упёртость. Почему они, русские, живут здесь, среди добродушного и гостеприимного молдавского народа? Потому что их травили, гоняли по всей России, сажали в остроги, сжигали на кострах, а они упрямо держались за свою веру и за свои обряды. За стремление оставаться самими собой и помнить древние заветы отцов они отдавали жизни – утрачивали дома, имущество, земли, родину, но не обряды. Потому что без обряда они просто исчезли бы, как пыль на ветру. Верили, истинно верили в свою правоту. Именно вера в свою правоту придаёт человеку стойкость. И мне нравится их упорство, их стойкость, их желание оставаться самими собой. В этом есть что-то настоящее, надёжное, богом приданное.