И вот однажды Ефим торжественно выкатил со двора свой пестрый, залепленный наклейками мотоцикл и важно уселся в сидение. На важном лице его было выражение всеземной гордости и не меньше. Все, кто видел его в этот момент, ахнули: вместо каски на голове Ефима был арбуз, ну не прямо-таки целый, а чуть больше половины. Сначала все подумали, что Ефим разрезал пополам продолговатый арбуз, мякоть выел, а оставшуюся форму надел на голову, подвязав ее снизу белой резинкой от трусов – вот такой художественный акт произвел. Перфоманс! Да не тут-то было! Вы не знаете всех талантов этого природного художника. Когда любопытные кунишники собрались вокруг местного гения, повнимательнее присмотрелись, а некоторые и руками потрогали, то ахнули еще больше: на голове Ефима была настоящая, железная, та самая зеленая старая каска, которую он и раньше надевал, укрепляя ее на подбородке белой резинкой, только теперь эта каска так искусно была расписана под арбуз, с таким старанием разукрашена, что смотрелась краше и аппетитнее настоящего арбуза. Все вокруг не просто так, а экстазно, как выразился Лупа, восхитились искусностью даровитого таланта. Не зря, не зря Ефимка слыл художником! Арбузные полоски на каске получились знатными, очень похожими на реальные, а то и превосходили их по всем параметрам, особенно по вкусу. Так утверждал Амоська Бук, который успел зачем-то лизнуть каску – дитенок малый, всё в рот тянет! Постарался Ефим – уж очень ему хотелось всех удивить, а себя прославить. Прославил. Сельские острословы, которые долго не думают, но быстро говорят, тут же дали ему прозвище «Гарбуз», которое потом пришлось носить всю жизнь не только ему, но и его детям, внукам, правнукам, их женам, дядям, тетям, племянникам.

Да, так уж тут, в этом славном селе Кунишном, повелось издавна: уж если припечатают тебя насмешливым словом, то это всерьез и надолго. Прозвища здесь имели все: и стар, и млад. Бывало, что еще не родился человек, а прозвище ему уже заготовлено. По прозвищам отличали друг друга, прозвища подчеркивали индивидуальность местного жителя, его особенность, какую-то основную черту – словом, кунишники прозвищем метко «окольцовывали» человека, как лапку птицы окольцовывает ученый люд. Если ты мелок и пахуч, то быть тебе Чесноком или Цибулькой. У тебя ребенок вырос великаном и красавцем, а все равно он, извини, «Цибулька», и ничего здесь не поделаешь. Или – как пропечатали тебя, к примеру, Киздосом, то ты всю жизнь будешь Киздосом, плачь не плачь, и дети твои будут Киздосами. Обидно? Может, и обидно, да все равно остаешься Киздосом, будь ты в миру хоть попом, хоть полковником.

Прозвище – это навсегда, это свое, родное. Вон никто не знал фамилии Кондратки Пряника, зато при слове «пряник» у каждого возникал образ Кондратки, мужика упитанного, жадного, для которого высоким наслаждением было надуть другого. Спекульнуть, обмануть, поиметь выгоду – это его страсть, образ мысли, высокий полет. Когда ему удавалось объегорить ближнего своего, то Кондратка презрительно думал про обманутого: «Дурррак…» и наслаждался своей хитростью, чувствовал свою значимость, уважение и почет. Работал он в райпо, – какая-то полукоммерческая, полуподпольная, этакая хитрозадая, как говорили кунишники, организация. И деньга у Пряника водилась, и, судя по всему, деньга немаленькая, ибо дом у него солидный, во дворе две жирные собаки с широкими как у поросят спинами и Евдокия, весомая жена, т. е. жена весьма в теле – при ходьбе студнем трясется, а румяные щеки из-за спины видны. Словом, Евдокия, жена Пряника, женщина пышная, крутобедрая. А грудь её!.. Ах, какая ж это была грудь! Необъятная! Высокая, как солнце, холмистая, как нагорье… Мечта! Кондратка Пряник иногда клал голову на живот жены и любовался кучами телес. Работала Евдокия в местной столовой, и могла с работы незаметно для других вынести меж грудей кулек сахару, пяток яиц или кусок свиной вырезки. А вы как думали? Для чего ж такой массив?

Недавно Кондратка Пряник купил новенький автомобиль и важно раскатывал на нем по сельским улицам туда-сюда, туда-сюда, прыг-скок, прыг-скок на сельских ухабах – вызывал тем самым зависть у соседей, которые тоже хотели почувствовать прелесть «американских горок», какими были дороги в Кунишном. Пряник разъезжал и одновременно потел, потому как, ежели ему завидовали, то он, вернее, его толстая красная шея потела от удовольствия. Внимания и почета хотелось Ваньке больше всего! Считал, что чем больше у него будет дорогих вещей, тем больше уважать будут. Но чем больше вещей приобретал, тем больше кунишники смеялись над ним, а, смеясь, беззлобно презирали. «Завидуют», – думал Ванька и потел от удовольствия. Такой вот Пряник мятный. Коротенький и толстенький.

Не менее самороден был Митька Свистун. О, вы не знаете Свистунов? Так это ж целая кодла со всеми Свистунихами и Свистунятами. Много их там, белобрысых, никто не считал, и, ежели по секрету, они сами не знали, сколько их, ибо плодились ежемесячно. Один из кодлы – Митька, маленький, сухощавый, сутулый, чем-то очень похожий по форме на засушенный стручок красного перца. А болтлив был Митька до самозабвения. Таким пустяком, как дикция, он не озадачивался, говорил быстро-быстро, без пауз, и выходило в результате, что он издавал длинную череду непереводимых звуков, понять общий смысл которых могла только его жена Фрося, да и то после длительных упорных тренировок. Особенностью Митькиных длинных тирад было то, что они через равные промежутки прерывались отчетливым «твою мать». Получалось примерно так: бу-бу-бу-бу-бу – твою мать – бу-бу-бу-бу-бу – твою мать – бу-бу-бу-бу-бу. Как трудно разобраться в его дикции, так трудно было определить его возраст – и не стар, и далеко не молод, и не дряхлый, и не юный, короче, «раз и навсегда засушенный», как ляпнул однажды Макарка Воробец.

Работал Митька ездовым на деревянной повозке с деревянными колесами. Грохот от такой телеги исходил неимоверный, особенно если Митька начинал лихачить по ухабам. А лихачить он любил – какой же русский не любит быстрой езды?! Две смирные лошадки бежали изо всех сил, а поскольку сил было мало, то бежали не ахти, трясли расхристанную на полсела телегу и создавали на образцовых ухабах кривых улиц такой вселенский грохот, что ночью слышно было даже в районном центре, за пятнадцать километров, что мешало спать районному начальству. Те по ночам кулаком грозили Митьке! А тщедушному Митьке Свистуну все нипочем – трясется на повозке, щеки прыгают, рубаха сзади пузырем надулась, а длинная жиденькая бороденка, как галстук, на плечо завалилась. Эх, поехали! Догоним деда Трофима с козой.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.