– Прекратить вертеть кристаллы и продолжать работать! – белый гигант широкими шагами начал приближаться к Мие.

– А чем это не работа? Вполне себе работа. Требует усилий! Знаешь, сколько терпения нужно, чтобы не запустить в тебя этой штукой?

Девочка смело издевалась над надзирателем, изредка поглядывая на друзей. Сегодня после сна к ней подошла Лания и сказала, что все дети готовы и ждут сигнала. Камни наточены, воля взята в кулак, и сегодняшний день должен был стать самым значимым в их жизни. Теперь она стояла неподалёку, смотрела подруге в глаза и улыбалась. В руках её была корзинка с провизией, в которой лежал специально заготовленный булыжник. Мия ей подмигнула.

– Лирику и оскорбления оставить в стороне. Приниматься за работу соответствующей инструкции – это приказ.

– Свои мозги оставь в стороне! А до этого, желательно, тебе их стоит найти. Так что, живо, ищи, давай.

– Нарушение правила номер два, произнёс стражник, но не успел он переключить режим на своём оружии, как тут же получил по голове запущенным Ланией булыжником. Он попытался обернуться, но тут же пропустил второй удар – на этот раз это был Айри, и его бросок был куда сильнее. Потеряв ориентацию, Девонт начал падать. Девочки подхватили его и тут же сбросили в карьер.

– Ну что, покажем этим грубиянам, как нужно обходиться с дамами, – весело заверещала Агнесса.

Тут же из строя отделились ещё три гиганта и направились к месту конфликта.

– Мы ожидали, что они все кинутся на нас, – прошипела Агнесса.

– Это плохо? – спросила Мия.

– Думаю, нет. Так их будет даже легче перебить.

По всей арене стали раздаваться приказы приниматься за работу и не присоединяться к бунтующим. Как только белые великаны подошли к Мие и Агнессе, Айри и Лания начали отстукивать простой, но понятный ритм, возвещающий начало революции.

– А теперь, чувак, тебе крышка, – произнесла Мия, злобно улыбаясь.

Она приготовилась, что сейчас град камней, наполненных гневом угнетённых, обрушится на мощные тела тюремщиков. Вся боль, страдание, часы каторжного труда стрелами должны были вонзиться в тела бледных великанов. Но всё было тихо. Очень плавно, даже демонстративно медленно один из Девонтов повернулся и оглядел детей. Те в ужасе смотрели на происходящее, не смея шелохнуться.

– Ну и что вы застыли? – отчаянно прокричала Агнесса. Этот зов о помощи эхом разнёсся по амфитеатру, наполненному гробовым молчанием. Обитель, всегда кишащая шумом и жизнью, была заморожена страхом. – Трусы! – Еле выдавила из себя дочь горца.

– Мия, Агне… – Айри не успел даже закончить слово, как был парализован за нарушение первого и третьего законов.

Девонт стоял и продолжал с укором осматривать дрожащих от страха детей. Наконец, то тут, то там стал раздаваться стук и скрежет. Обитель возвращалась в привычное русло. Титан с той же медлительностью, что и раньше, повернулся к Мие. В глазах его читался укор. Он как бы насмехался: «Видела, они боятся. Каждый раз, когда человек сталкивается со своим страхом, он думает только о себе. И его стремление замкнуться в своей сущности сажает его в клетку. Не мы тюремщики! Это вы! Мы лишь гарантируем вам эту клетку. Мышление человека столь ограниченно, что он боится сегодняшнего дня. Так же, как и завтрашнего. Он живёт прошлым. Потому что этот путь им уже пройден. И он знает, что по нему можно пройти снова. А сегодняшний день может быть болезненным. И боль эту можем причинить именно мы. Что касается завтра – если оно не будет похоже на вчера, оно может вообще не наступить. Или может принести ещё больше боли. А это страшно».

Страшно… страшно… страшно – это слово закружилось в голове у девочки. Ей было так стыдно за всех этих людей. Да, умирать она не умела, но боль чувствовала. И в чувстве этом она уяснила одно главное свойство: оно не может продолжаться вечно. Боль пройдёт, а глупости, совершённые под страхом этой боли, останутся. Так боль физическая, кратковременная, превратится в боль душевную, постоянную. А от этой боли не спастись никакими лекарствами.

– Нарушение второго правила, – произнёс титан, и огненный мир вновь преобразился для девочки в тесную темницу, едва освещённую тусклой лампочкой, свисающей из бездонной тьмы.

И снова её окружал бесконечный ряд камней, перевязанных друг с другом через цемент. Теперь Мие они напоминали не её дни жизни, а серых и убогих людей, которые не в состоянии хоть раз в жизни поступить правильно. Вся эта кладка – это были не брошенные в противника глыбы, перевязанные между собой страхом, поставленные каждый на своё место и гниющие в сырости и мгле. Каждый блок цепляется за следующий, второй – за третий, и так рабский ужас передаётся по цепочке, образуя круговорот покорности. Покорности ответу, что завтра будет таким же, как вчера. Обида и злость Мии восставали против этого. Она подошла к стене. Как всегда, выемки, проделанные ей под пальцы, никуда не делись. Сколько раз её уже смиряли стимарами, сколько раз она возвращалась в это место и снова и снова карабкалась вверх, проделывая в швах всё больше и больше борозд. Сколько раз она пыталась отсюда выбраться, но, в конце концов, срывалась вниз. Но в этот раз она не упадёт. Ни за что! В этот раз ей двигала не воля к свободе, её вела за собой злость. Ну, а если стена никогда не кончится? Если она уходит вверх в бесконечность? Значит, придётся лезть до конца времён. Но не отступать. Ни в этот раз.

Девочка вцепилась ловкими пальцами в выступы кирпича. Она лезла вверх. Прорезая ногтями новые пазы, изнывая от усталости, разодрав руки в кровь, она преодолевала метр за метром, оставляя маленький огонёк лампы почти не видимым где-то глубоко внизу. Она пробивалась через непроглядную тьму, двигалась на ощупь и в минуты накатывающей на неё жажды пила собственные слёзы. Когда лампочка казалась далёкой звездой, а мир вокруг – потерянным куском космоса, она нащупала край стены – горизонтальную плоскость, за которую можно было схватиться полной рукой, на которую можно было встать, через которую можно было перелезть. Это казалось чем-то удивительным и невероятным, хотя именно к этому она так долго тянулась. От радости она едва не сорвалась, но вовремя сумела обуздать свои чувства. Ещё несколько аккуратных движений, и она была наверху, она была на свободе, она… Чувство радости погасло столь же резко, как угасает перегоревшая лампочка. Тенью пробежав по лицу, чувство отчаяния оставило вместо улыбки изуродованную гримасу – нечто среднее между отвращением и плачем. Верх не был другим миром или выходом на свободу. Это было место, где заканчивалась стена, и начинался голый мрак. Вокруг бесконечной сеткой во все стороны разбегался лабиринт стен, образуя тысячи колодцев. В каждый колодец из пустоты тянулся шнур с тусклой лампочкой, чтобы освещать очередную никчёмную жизнь. Там, внизу, кричали, плакали, звали своих мам дети из Обители. В тюрьме собственного рабства их души медленно сливались с окружающей пустотой, их кожа серела, становясь подобной массивным стенам, их сердце перегоняло через себя уже не кровь, а тьму. Так, огромные массы людей теряли гордое название общества и коллектива – это были лишь мелкие индивиды, жалкие, загнанные в угол, перепуганные и чертовски одинокие. Обитель была реальным местом, но этот мир был создан разумом людей. Каждый из сидящих здесь сам выстроил вокруг себя стену, сам огородил себя от всего страшного и злого. Но от одного зла никому из них так и не удалось обезопасить свою темницу – от самого себя, от стремления быть брошенным, униженным, обиженным. Обиженным на весь мир и на судьбу, которая так несправедливо с ними обошлась. А в центре – маяк, светило их собственной сущности. И им бы оторвать глаза от этого мерцающего в полумраке светила, вырваться за грань их призрачного комфорта – может, и не было бы этой боли, этого одиночества. Но пока выбраться смогла лишь маленькая девочка, которая, переступив через себя, возвысившись над всем, так и не смогла избавиться от чувства, что она брошена и одинока. Наоборот: здесь, наверху, это одиночество кололо ещё больнее. Мия села на холодные камни и горько заплакала, шепча себе под мокрый нос одно лишь слово: «Мама».