– Ты – чудовище, – ответила Мия громадному монстру, помотав головой. Её взгляд нечаянно останавливался на останках разбойников, которые монстр всё еще сжимал.
– Я? Да, я чудовище. Но когда-то я был человеком. Я никого никогда не мог обмануть, я был слишком добрым, а люди – подлые, мелкие – этим пользовались. Они забрасывали меня камнями и грязью каждый день. Но я был большим человеком, сильным. Я ловил брошенные в меня камни и ими, словно ножами, придавал форму облепившей меня грязи. Под яркими лучами благословенной богини солнца Глассэоны и от жара моего собственного сердца грязь высыхала на мне и каменела, срастаясь с моей кожей. У меня был выбор: либо позволить им смешать меня с грязью и терпеть все унижения, уготованные мне мелкими людьми, либо стать чудовищем, но потерять себя, лишившись, возможно, всего человеческого и человечного, что когда-то я носил в себе. Я выбрал второе. Тогда брошенная в меня сырая земля стала мне панцирем, а камни образовали мощные рога и когти. Я преобразился. Теперь я зверь с человеческим сердцем и я ищу людей со звериным сердцем: либо чтобы вернуть себе былое обличье, либо чтобы окончательно превратиться в чудовище.
– А ты не мог просто помыться от этой грязи или отряхнуться?
– Не всякую грязь можно смыть водой кристальной, свежесть дарующей, чистотой чарующей. Какую-то – мог. Но если бы я, минутной слабости поддавшийся, сделал так, то изо дня в день мне пришлось бы отмываться и оттряхиваться от этой грязи. А так, я дал своим обидчикам, злым, подлым, гнев в сердцах хранившим, того, чего они желали. И даже больше: я принял брошенную ими грязь внутрь себя. Я дал им полюбоваться на их собственное творение.
Мия встала и подошла ближе. Недалеко от неё застыло в вечном страхе лицо Тагара.
– В глубине души он был хорошим. Его не стоило трогать, – произнесла девочка.
– Не каждый достойный понимания достоин и оправдания. Слишком много гнусных и жутких людей я встречал в своей жизни. Теперь я, судьбы вершащий, жизней лишающий, читаю по лицам, как много боли они уже причинили и способны были причинить. На лице этого старика, морщинистом, зло повидавшем и в нём же утонувшем, читается очень много мерзости и боли.
– И всё-таки, он был хороший, – осудительно сказала Мия. Её лицо осветили последние лучи заходящего солнца, и красный свет ослепил ребенка. А может быть она просто закрыла глаза, чтобы не видеть, во что превратился человек, ставший за короткое время ей очень дорогим.
– Приближается ночь: холодная и тёмная. Позвольте мне проводить вас, гостью внезапную, в мою пещеру нерушимую, разбойникам непреступную, где вы сможете согреться, наесться и отоспаться. Я не представился. Меня зовут Гкхадту'Уэльт, – чудовище попыталось поклониться.
– Как-как? Гадкий Эль?
– Гкхадту'Уэльт. Но поначалу называйте меня, как вам удобно. А сейчас – покинем это место, смрадом и смертью пропитавшееся. В горах погода меняется очень быстро.
Чудовище взяло девочку на руки и понесло через горные хребты на высокое плато. На нём они спрятались от дождя в одной из пещер. В ней было множество человеческих вещей, служивших обитателю скорее предметами памяти, нежели чем-то полезным в быту. Среди них была и зубная щётка, и туфли, и вязаный шарф, и дверца резного шкафа. В одном из закутков валялись игральные кости. Кое-что, по-видимому, уже забытое, заканчивало свой век в куче мусора, используемого для розжига костра. Огонь Гкхадту'Уэльту был не нужен – вряд ли погода могла навредить такой громадине. Но то, как он смотрел на танцующие языки пламени, поражало девочку. С одной стороны, при виде огня, нечто человеческое, романтическое приковывало взгляд монстра к отрывающимся лоскутам прожорливой стихии, но с другой стороны, это пламя гипнотизировало зверя, доставая из его глубин всё животное, лишая воли и разума, превращая Уэльта в недоразвитое создание, увидевшее чудо природы и сбитое с толку его необъяснимостью. Ступор этот сходил либо после оглушающих раскатов грома, либо, наоборот, от еле слышных шорохов, сигнализирующих о приближении кого бы то ни было к пещере. Тогда чудовище выходило и осматривалось, нет ли поблизости злоумышленников.
Одним днём пребывание Мии у зверя не окончилось. Сначала Гкхадту'Уэльт ссылался на плохую погоду, затем на то, что именно сейчас уходить небезопасно – слишком много на улицах злых людей. А потом пришла зима, и девочка поняла, что она здесь надолго, потому что в такую стужу Уэльт её точно не отпустит.
Когда Гкхадту'Уэльт уходил за едой или на охоту за бандитами (карать плохих людей и быть им судьёй с тех пор, как он стал монстром, Уэльт считал своим призванием), пещера плотно закрывалась массивным валуном. Зверь закрывал девочку, оставляя в проходе лишь маленькую щель, через которую едва пробивался свет.
– Пока я, опекающий и заботящийся, пищу добывающий и тебя кормящий, буду отсутствовать по делам нужным, неотложным, я закрою вход в пещеру камнем массивным, несокрушимым, дабы не навредили тебе ни люди, злые, богам неугодные, ни животные – хищные, свирепые. Но оставлю для тебя зазор я – маленький, незначительный, чтобы при желании ты выйти могла и отправилась бы, куда сердцу угодно. Ведь ты не пленница, а гостья моя. Но не советую пещеры моей покидать тебе, ведь времена сейчас смутные, тёмные, праведностью обделенные.
В действительности же оставляемое отверстие было столь мало, что Мия при всём желании не смогла бы через него пролезть. Не раз пыталась она это сделать, но лишь едва не застряла среди камней. Сказать о том хозяину пещеры она не могла, так как его чрезмерная забота и беспокойство вылились бы скорее в бесконечные расспросы о том, что ей не понравилось, нежели в понимание, что девочке свобода от его опеки важнее, чем безопасность. К тому же, Мия осознавала, что сам Уэльт видел, какую щель он оставляет. Он знал, что ей не выбраться и запирал её осознано, прикрываясь радушием. Он просто привязался к ней от лютой скуки и стал воспринимать её, как некую собственность, коей может распоряжаться по своему усмотрению.
Иногда, когда существо возвращалось в пещеру, оно рассказывало о своей прошлой праведной жизни и о тех, кто пользовался его добротой. Тема плавно перетекала в обсуждение людских злодеяний и заканчивалась эмоциональными речами, пропитанными жгучей ненавистью ко всему порочному. Вся чистота и доброта, которые были когда-то в человеке по имени Уэльт, не найдя своего отражения в окружающих и близких, начинали пожирать сами себя, порождая уродливое представление о том, что такое правильно. Именно этот эффект зеркала и преобразил некогда праведного гражданина в чудовище. Привыкая смотреть на ближнего, как на самого себя, на своё отражение, Уэльт невольно менял себя. Он подходил к другим с открытой душой и, ожидая увидеть в собеседнике такую же открытость, видел лишь наглость и жестокость, смех над его порядочностью, плевки в лицо и удары в спину. Так, мнимое зеркало покрывалось трещинами, искажая лицо на той стороне, придавая им чудовищность. Вскоре Уэльт стал видеть в других лишь стадо жестоких тварей, не задумываясь, что тем самым зверя растит в самом себе. Постепенно ненависть заполнила все пространство внутри его сердца. Засыпая по ночам, он уже не думал ни о прекрасных девушках, ни о далеких звёздах, он не вспоминал приятных моментов прошедшего дня или минувших лет детства. Он представлял себе тёмную угрюмую площадь, в центре которой стоит виселица. И к этой виселице длинной-длинной очередью стоят люди, чтобы затянуть себе петлю на шее. В этой очереди были и знакомые обидчики, и продажные полисмены, безразличные к чужому горю люди и множество серых и безликих фигур, которые, по его мнению, заслуживали смерти. Со временем эта очередь в его голове всё увеличивалась, дополняясь новыми пороками и злодеяниями, которые ранее им же самим считались не такими уж и серьёзными, чтобы за них обвивать шею удавкой. За пределами этой площади должны были находиться люди, которым стало бы легче жить, когда процесс казни закончится. Но об этих людях Уэльт почти не думал. Они воспринимались некой общей чистой и непорочной массой. Их слезы по родным и друзьям, ждущим своего часа на темной площади, были не в счёт. За них уже всё было решено – им будет лучше без той черни, которая вскоре сотрется с лица земли. Так суд начинался с первых мгновений сна обиженного всеми юноши.
