За стеной кабинета, в котором я жила, находилась комната Владимира Лидина:[9] он был в ту пору специальным корреспондентом «Известий» и тоже жил на казарменном положении в редакций. Владимир Германович писал много, газетные очерки давались ему легко. Сквозь стену я слышала, как быстро и дробно звучит его пишущая машинка, потом стук затихал и было слышно громкое чтение: Лидин, закончив очерк, любил читать его самому себе вслух. Читал он не торопясь, что называется, «с выражением», и я, вздыхая, слушала сквозь стенку его мерный голос. Сама я писала медленно, мучаясь над каждой строкой, и быстрота, с какой Лидин справлялся с очередной работой, вызывала во мне отчаянную зависть.

Некоторое время я совсем не видела Кармена. И вот мы встретились снова.

Произошло это в Колонном зале Дома Союзов. По вечерам в Москве часто объявляли воздушную тревогу, и концерты, так же как спектакли, бывали обычно днем. В тот день в Колонном зале впервые исполнялась Седьмая симфония Шостаковича.

Никогда, кажется, люстры знаменитого зала не излучали столько света. Они свисали с потолка подобно сияющим гроздьям, свет дробился и сверкал, отраженный белизной колонн. На первое от прохода место в задних рядах партера смущенно сел тоненький, как подросток, человек в больших очках; на затылке его мальчишески торчал белокурый хохолок... Я сразу узнала этот взгляд, открытый и вместе с тем замкнутый, узнала это нежное лицо, застенчивое, чуть настороженное, словно человек прислушивался к чему-то слышимому ему одному и сам смущался своей таинственной силы...

Это был композитор Дмитрий Шостакович.

С той поры я много раз слушала Седьмую симфонию, но ничто по могло сравниться с чувством, пережитым во время тогдашнего исполнения. Белые колонны, люстры, переполненный слушателями зал - все исчезло, словно смытое певучей волной: осталась лишь музыка, и она говорила с каждым из нас.

Музыка говорила о недавнем счастье мирной жизни, прерванной нападением врага, мы слышали злую барабанную дробь, рыдания женщин, крик осиротевших детей, стук вражеских сапог, топчущих нашу родную землю. И наконец сквозь мучительную, нарастающую боль звучаний, сквозь терзающие душу голоса проступала великая гармония победы, дыханье светлого утра и звучал обращенный ко всем нам могучий, чистый и счастливый голос Родины...

Руки у меня похолодели от волнения, сердце сжималось; музыка завладела всем моим существом. Неожиданно я почувствовала на себе чей-то взгляд и оглянулась.

У одной из колонн стоял Кармой. Мы даже не кивнули друг другу — так велико было наше волнение. Мне показалось, что по его лицу скользнула смутная грустная тень...

Спустя некоторое время я оглянулась снова. Кармена у колонны уже не было, там стоял кто-то другой.

Позже я узнала, что прямо из Колонного зала Кармен уехал в блокадный Ленинград - грузовик ждал его в переулке. Вместе со съемочной аппаратурой он вез в Ленинград продовольствие для группы кинооператоров, работавших в кольце блокады.

С того дня мы не встречались очень долго.

Это не значит, что я ничего не знала о своем товарище. Мне доводилось бывать в Лиховом переулке, на Студии документальных фильмов; в маленьком просмотровом зале прокручивали кинопленки, привезенные с фронтов.

Горящие здания, улицы, на которых шел бой, переправы под бомбежкой... Глядя на экран, я думала о том, что человек с киноаппаратом бежал по лестнице этого горящего здания, лежал в щели рядом с этими пулеметчиками, полз по размытому дождем полю во время обстрела, находился на переправе, когда ее бомбили, короче говоря, все, что он снимал, видел вплотную, находясь рядом с событием. Кинооператоры, усталые, с обветренными лицами!

  Среди эпизодов, которые прокручивали в будке просмотрового зала, были и съемки Кармена. С их помощью можно было определить, где он в то время находился. Вот он со своей кинокамерой на Висле, вот на Одере; вот его съемки на площади перед рейхстагом; вот он вместе с другими операторами снимает в зале, где подписывается акт о безоговорочной капитуляции фашистской армии...

Когда мы снова встретились, он показал мне белую эмалированную табличку с надписью «Унтер-ден-Линден»[10], - табличка была наискось прошита пулеметной очередью. Кармен привез ее из поверженного Берлина, сняв со стены разрушенного дома.

                                                                  Автор: Евгений Халдей

(Унтер-ден-Линден (нем. Unter den Linden — «Под липами») — улица идёт от Бранденбургских ворот и Парижской площади на восток до реки Шпрее,)

                                                               Автор: Евгений Халдей

Я долго держала в руке табличку, потом, подняв глаза, посмотрела на Кармена... Он улыбался, довольный произведенным впечатлением, и на его лице я прочла хорошо знакомую мне озорную гордость, словно передо мной был не прошедший дороги войны известный кинооператор, а все тот же мальчишка, друг моей юности, с торжеством показывающий очередную удивительную находку...

 Прошло несколько лет после конца войны. И вдруг как-то вечером позвонил телефон, и я услыхала в трубке знакомый веселый голос.

Это был Кармен; он предложил мне написать сценарий документального фильма.

- Будем писать вместе, работать на пару, как раньше, - говорил Кармен, - Помнишь, как было здорово?

Мне тоже, как и ему, захотелось этой совместной работы, как на «утро наших дней»; она представлялась увлекательной, легкой, верилось в ее удачу... И вот однажды, встретившись у Кармена на квартире, мы начали диктовать стенографистке первые эпизоды сценария. Воображение наше заработало, сюжеты рождались один за другим, мы диктовали наперебой, щеголяли друг перед другом находками, метафорами... Хорошенькая глазастая стенографистка едва поспевала за нами. Из соседней комнаты жена Кармена Нина кричала сонным голосом: «Что вы так расшумелись ни свет ни заря, я еще хочу спать...» Но мы не могли утихомириться, пока не отдиктовали страниц двадцать.

Это был сценарий о строительстве нового здания МГУ. Почему он остался недописанным? Сейчас на это трудно ответить. Наверное, потому, что требовательные наши профессии призвали нас к другим темам и разлучили друг с другом. Но судьба все же снова свела нас в работе, хотя и не так, как мы предполагали.

Я уехала в командировку в Баку, писать о морской нефти. В те дни на Нефтяных Камнях гремело имя бурового мастера Михаила Каверочкина. Я собралась переправиться к нему на буровую, но мне отсоветовали: Каверочкина ждали в городе, он должен был вскоре вернуться на берег.

Наконец день возвращения наступил.

В новом поселке, по жаркой, залитой солнцем улице с победными криками бежали ребята, загорелые, с облупленными от солнца носами и щеками. Ребят было множество, целая армия, и бежали они посреди проезжей части, остановив движение. За ними шли родные, друзья, соседи, у одних были в руках цветы, другие несли сумки, в которых желтели дыни и матово светились тяжелые гроздья винограда.

 В центре этого удивительного шествия шагал сам Каверочкин: широкоскулое его лицо сияло. По одну сторону от Каверочкина шла его жена, а по другую - мать, высокая женщина, прямая, как ружье, в черном платье и черном платке. Мать шагала молча, торжественно, глядя поверх всех голов в какую-то видимую ей одной точку.