Девушка на мгновение зависла, а трубка наполнилась странными шумами заднего фона.

– Моя фамилия Игнатенко, – сказала она, – Дарья, я…

– А это я, и Вашу фамилию я ещё с первого раза понял, – снова вмешался я. – Вы, наверное, не туда попали…

– А Вы, простите, Павел?

– Вчера ещё был…

– В смысле? – ответила девушка.

– В смысле вчера не был, – ответил я, плохо понимая чего от меня хотят и не желая рассказывать, где я был вчера.

– Простите, я Вас не понимаю. Наверное, я действительно ошиблась. Извините.

Связь прервалась. Я бросил трубку на одинокую вторую подушку, и закрыл глаза. Но телефон зазвонил снова.

– Да? – ответил я.

– Это Павел? – осторожно спросил тот же голос.

– Похож, если зеркало не врёт…

Продолжение разговора двух идиотов было мне не по душе. А напротив кровати у меня действительно висело большое зеркало – для взгляда на происходящее со стороны, так сказать.

– Так что же Вы сразу не признались? – в её голосе зазвучали игривые нотки.

– А Вы что, из полиции?

– Я из «Правды»…

«Правда» – это сплошная ложь. В смысле, газета такая, коммунистическая. Для питающейся с ладошки администрации и, соответственно, правящей партии, «Царскосёлки» – оппозиционная. А коммуняк в нашей «деревне» не любят.

Так, например, весной 2005-го года на центральной площади «группа неизвестных» свалила памятник Ильичу. А ещё через год на том месте, в глубоком котловане, работали археологи. А ещё через два или три, возродилась церковь святой Екатерины. Но красные не растерялись, и в паре кварталов, ровно на том месте, где с советских времён и до недавних дней лежал камень с табличкой «На этом месте стоял дом в котором…» поставили новый памятник вождю мирового пролетариата. Был торжественный митинг по случаю открытия – все присутствующие уместились на одной фотографии. В нашей редакции даже шутили: «десять коммунистов на весь Пушкин – это радует». Но новому памятнику жить было недолго – осенью десятого года его взорвали. Причём действовал минёр не без тонкого изыска, заложив взрывчатку Вовке сзади под пальто. Жахнуло так, что вылетели стёкла в доме напротив. Жаль, конечно, жителей, зато у нас опять юморили: «У Ильича метеоризм». А дальше – снятие памятника, траурный митинг, цветы, грозные речи комсомольцев…

Однако на этом истории с монументами утихли – их попросту больше не осталось. Разумеется, что у меня есть мыслишки по поводу этих инцидентов, причём небезосновательные. Но это не для печати. К тому же я против представителей КПРФ тоже настроен агрессивно…

– А я из мяса, – ответил я, и тут же осёкся. – Извините, Даша, Вы немного не вовремя.

– Я понимаю, – посочувствовала она.

Не поняв, откуда ей знать о причинах моего самочувствия, я спросил:

– Откуда Вы знаете мой номер?

– Вы сами мне его дали.

– Когда?

– Вчера.

– Зачем?

– Я даже не знаю. Обычно мой спрашивают, а Вы свой оставили, и просили перезвонить.

– И что?

– Вот я и звоню.

– Зачем?

– Не смотря на то, что Вы мне наговорили вчера – по работе.

– Хорошо. Давайте через два часа на углу Московской и Конюшенной, у часовни.

– Хорошо, – ответила она, и повесила трубку.

Рот наполнялся тягучими слюнями. Меня безумно тянуло блевать. Часы показывали 11:28. Это ж надо – проспал более полусуток. Я тут же перезвонил ей, и сказал одну лишь фразу:

– Через четыре…

Как и положено человеку с моим опытом, судьбой и профессиональной деятельностью, я давно перешагнул тот рубеж, когда опохмел вызывает отвращение. Короче, жизнь налаживалась, а заодно всплывали события дня вчерашнего.

По улице Конюшенной шли люди с транспарантами. В основном это были пенсионеры и люди возраста такого же неопределённого, как род их занятий и половая ориентация. Лица у всех были злые, глупые и натужные. Возглавлял колонну головной отряд активистов – молодые, дурно одетые, воинствующие невежды с красными повязками на рукавах. Замыкали шествие крепыш с магнитофоном, из которого лился интернационал, и обезьяноподобный балбес со стопкой листовок.

День был солнечный. На дворе стояло первое мая. Улицу Конюшенную, бывшую 1-ого Мая, захватили коммунисты.

У меня выходной. Но я был на «задании». Цель – создание провокации для сочного репортажа. В редакции об этом не знали.

Я примкнул к колонне почти в самом начале её пути – на перекрёстке с Магазейной. Вливаться в толпу, тем более поблизости от головного отряда, было опасно – многие знали меня в лицо. Поэтому я поплёлся в хвосте, между озадаченной суровой важностью мероприятия бабушкой и девушкой лет двадцати.

– Что у Вас с лицом? – спросила она (девушка, не бабушка).

Рассказать об истинных причинах появления шрама на щеке, уже зажившего, но ещё красного, было никак нельзя.

– Да так, ничего особенного, – ответил я, героически сощурившись вдаль. – Просто я из Ленинграда…

Это было попыткой втереться в доверие к антихристам, а заодно вызвать улыбку на торжественно отрешённом лице милой девочки.

– Это очень хорошо, что Вы не стесняетесь своих политических убеждений. Нас здесь не очень-то любят, – сказала она. – К тому же Ленинград – звучит очень мужественно и жизнеутверждающе.

– Это точно, – согласился я, – Шнуру это удаётся.

Шутка не прошла. Девушка вздохнула, и посмотрела на меня с сожалением, как на интернатовского недоумка.

– А я жалею, что у меня в паспорте Санкт-Петербург написан, – пожаловалась она.

– Если Вас это утешит, мы можем поменяться паспортами. Ненадолго…

Юмор явно не шёл, чего нельзя сказать о колонне. Мы двигались уверенно и ровно, словно боевым порядком. В наших рядах царил дух озабоченного единства. На нас косо посматривали окружающие. Мне было стыдно.

Всё также чётко, как на параде, мы прошагали два квартала вверх, и свернули на Московскую. Напротив вновь отстроенного храма сбавили ход. Эти твари громко переговаривались и плевали на асфальт. Звучали тупорылые неуместные лозунги. Краснопузые испытывали трепетную ненависть.

Свернули направо, затем ещё раз. Остановились у Дома Молодёжи. На сколоченной ко Дню Победы трибуне вырос сутулый молодой человек в красном галстуке и брюках с плохо отглаженными стрелками.

– Товарищи! – призвал он в микрофон. – В этот день…

В этот день я был на высоте. В смысле – на подъёме. Короче говоря, ожидания, как обычно, превосходили реальность. Делу это, конечно, не способствовало.

– … как завещал нам наш вождь…

Парня на трибуне, в колонне почему-то оставшимся незамеченным, я сразу узнал по голосу. Это был мой одноклассник, а ныне председатель местной партийной ячейки – Сашка Кузнецов. Ещё в школе, на уроках истории, он увлечённо слушал бубнёж старого марксиста Маноцкова про большевиков и апрельские тезисы, при этом глаза его неестественно поблескивали. Помню, как в шестом классе он упал с лестницы и сильно ударился головой. Наверное, это было как-то связано…

Да нет, точно связано. Разве иных в партию принимают?

– …стройные ряды Ленинского комсомола…

Я посмотрел на стройную комсомолку, столбом застывшую рядом со мной. Не моргая, она смотрела на своего кумира, зато губы её безмолвно шевелились в такт его словам. Кроме того что она была и без того симпатичной и нравилась мне, этакое поклонению идолу лишь добавляло её облику высоконравственной страсти. Мне даже показалось, что она была готова отдаться ему прямо сейчас, на трибуне, при всех.

Вдоволь налюбовавшись, я перевёл взгляд на Сашку, а её толкнул локтем в бок. Вернее, хотел в бок, но не учёл разницу в росте – при её метре с кепкой, удар пришёлся в правую грудь. Почувствовав приятное в теле и неловкое на душе, я не решался посмотреть на неё.

Время затягивалось, и оставляло в душе волнительно-уродливые следы. Мой план не спешил претворяться в жизнь. «Где же он? – подумал я».

– Вы хотя бы представились, что ли, – сказала она, – а то так сразу…