– Снимайте штаны.

Я снял. Она:

– Не паясничайте – трусы тоже!

Я спустил. Она смотрит и выдаёт:

– Так вы же у меня сегодня уже были!

А я стою перед ней и думаю: «Интересно, а ей кошмары по ночам не снятся, коли уж она мужчин не по лицам узнаёт?».

Она же меня спрашивает:

– Точно, были?

– А Вы что же думаете, – отвечаю я, – что я сюда хожу писюн демонстрировать?

Она внимательно смотрит на «него», и говорит:

– М-да, похвастать действительно нечем…

Профессиональный цинизм против юношеской дерзости – счёт 1:0.

Такая вот простецкая история, опасная для меня, незамысловатая и чуть пошлая, как вся моя жизнь. Но как она смеялась, это надо было видеть – так смеются только в компании и только над собственными шутками.

Так и живём – я над собой смеюсь, она – надо мной…

Часть 1

***

Это мой друг. Мы давно знакомы – ещё с детского сада. И в школе вместе учились. А после долго не виделись – он служил.

Государство сделало из него настоящего Терминатора. Или Рэмбо. Ничем, кроме своей безграничной харизмы, ранее не выдающийся – он возмужал. И это ещё слабо сказано, и дело тут не в возрасте. Ни худой, ни толстый, самый обыкновенный, он стал поджарым, я бы даже сказал, что сухим и жилистым, как вобла. Короче, единый сгусток мышц. У него всегда были здоровенные «клещи», но теперь это стало особенно заметно – думаю, что два кулачных удара покроют всю лицевую площадь супостатской головы. Хотя, в голову он учил меня бить по-другому, но об этом после.

Он знает много иностранных языков, как европейских, так и чуркистанских. Изумительно ругается по-немецки, и пудрит девкам мозги по-французски.

Он убивал людей. У него голубые глаза.

Он стороны света определяет по звёздам, время по солнцу, а мразей по лицам и словам приветствия.

Однажды он полюбил. Однажды изменил.

Он пропитан алкоголем и тестостероном – могучий и волосатый, как горилла, он слишком часто пьян.

Имя ему – Игорь Михайлович Х.

Х – это первая буква фамилии, которая не подлежит огласке по причине того, что её носитель дал в жизни несколько подписок о неразглашении. Что самое удивительное – он до сих пор помнит срок их действия.

Ныне он знатный арабист – стратег, исследователь, консультант…

Возникает законный вопрос: что объединяет такого человека с книжным червём и писакой-неудачником, как я? Ответ прост – взгляды на жизнь.

Мы отлично сознаём, что этот мир прекрасен, а также то, что только человеки делают его хуже. Мы презираем общество с его моралями, поведением и жизненными приоритетами. Из гордой самоуверенности, мы стараемся доказать, что ничего не стоят жалкие современные людишки с их не менее жалкими ценностями. Плюём на чужое мнение и живём так, как хотим, боясь самим себе признаться в том, что делаем это вынужденно. Мы никогда этого не хотели – мы верили в идеалы, стремились к ним, защищали их от нападок. Но и двое в поле не войны, а партизаны-сепаратисты.

Стадные двуногие животные всё сломали, опорочили, разграбили. Где, скажите нам, где такие понятия, как честь и совесть? Куда девалась дружба? За сколько проданы любовь и верность?

Мы ненавидим сами себя. Мы тоже оказались не так сильны, как думали. Верность своей любви мы тоже продали. Сами. Добровольно. И даже не за деньги. Продали, но не предали. Ведь измена не в «концах», она в головах. Впрочем, оправдание слабое. Поэтому и пили…

…Пили и развратничали.

А началось это давно. Нам было по двадцать четыре года. Я – начинающий газетчик, уже уставший от крушения творческих надежд и планов и пресытившийся враньём и дутой важностью местных событий. Он – боевой офицер, лейтенант запаса, и до поры не рассказывал, почему бросил службу. На данный вопрос отвечал просто – надоело. Ну, что поделать, надоело, так надоело. Теоритически, я понять его мог.

Мой отец тоже военным был и ушёл из армии в звании майора. Про службу отец ничего плохого никогда не рассказывал, только раз объяснил мне истину про срочников и контрактников. «Понимаешь, – сказал отец, – они тупые. На срочку загребают тех, кто по ущербности и скудоумию природному, от военкома сбежать не смог. Исключение – деревенщина. Для этих армия часто оказывается шансом – кто-то в городе по гражданке закрепляется, иные на сверхсрок идут. А контрактники ещё хуже – те не только тупы, но и ленивы. В мирной жизни делать ничего не хотят и не умеют, учиться тоже не желают. А в армии им, как у Христа за пазухой – тут живёшь, спишь, жрёшь, срёшь, одевают бесплатно, и думать не надо – тут есть, кому за тебя думать, на крайняк – в уставе всё написано».

Мне было больше интересно, где он служил и кем. Игорян отвечал также просто – ДШБ. Я по глазам видел, что он недоговаривает. Он видел, что я не верю. У меня появлялись догадки. Всё было отлично, все всё понимали. Мои догадки он в письме с фронта подтвердит, через четыре года…

Он появился неожиданно, и со свойственным ему специфическим юмором.

Я жил с мамой. Однажды утром, в мой выходной среди недели, разбудив меня, зазвонил городской телефон. Мама сняла трубку, позвала меня.

– Да, – сказал я сонным голосом, с досадой ожидая какой-нибудь редакционной поганки.

– Привет, – как ни в чём ни бывало, ответил он. – У меня проблема…

– Здорово! Как ты? Откуда… – раскудахтался, было, я, не в силах сдержать непонятной радости от его появления, но он прервал.

– Это после. Я тут выйти из дому собрался, а этажом выше голоса на площадке. Я вышел, значит, а они вдруг вниз побежали. Я обратно заскочил. А они теперь возле моей двери трутся. Трое. Думаю, ворваться хотели… и хотят…

– Жди, – сказал я, – пять минут. Держись до моего прихода!

Уж не знаю, откуда во мне вдруг столько решительности проснулось. Я натянул толстовку с капюшоном, джинсы, сунул за пояс охотничий нож и пачку сигарет в карман.

– Ты куда так ломанулся? – удивлённо спросила мама.

– К Игоряну воры лезут…

– Только я прошу тебя, давай без эксцессов, – как-то буднично, словно я каждый день с ножом из дому выбегаю, ответила она.

Если бы на моём месте был отец, то я бы её понял – он кого угодно мог в бараний рог скрутить. Но от себя я и сам такой дерзкой и решительной прыти не ожидал. Её же спокойствие для меня и по сей день загадка…

Игорян жил недалеко – один квартал по диагонали. Я шёл и курил, на ходу прикидывая варианты в той же парадной не остаться с собственным ножом в организме. Мыслей было много, а толку от них мало – что делать, я решительно не представлял.

Подходя к его дому, издали увидел – стоит старый «шестисотый», а рядом амбал крутится. «Ну, всё, – подумал я, – попал, уже на подходе ждут. Через дверь разговор телефонный подслушали, наверное, и подготовились». Зашвырнув окурок в сочную июньскую траву, моя рука сама шмыгнула под кофту, расстёгивая хлястик ножен…

Но амбал спокойно пропустил меня мимо, даже глазом не повёл. Тут мои нервы не выдержали – я почувствовал, как стучит заливаемое адреналином сердце, слабость в ногах, и вернувшийся контроль над рукой.

До парадной оставалось метров двадцать. Что-то внутри отсчитывало явно замедлившиеся шаги. Лучи тёплого солнца как росу испаряли остатки самоуверенной решимости. Страху нагоняли каркающие и пикирующие над головой вороны, защищавшие выпавшего из гнезда птенца. Очевидной становилась простая вещь – если даже я зайду в парадную, то нож с собой захватил абсолютно зря. И тем не менее, преодолев последние метры сомнений, я поднёс дрожащий палец к кнопкам домофона. И тут…

…Вольготной походкой, улыбаясь и щурясь, чуть не сбив меня резко распахнутой дверью, на улицу вышел он.

На лице Игоряна тёмная, темнее волос, почти чёрная, густая щетина. Она удивительным образом его красит, – когда мы виделись последний раз, тогда только усы раз в неделю брили, – и делает похожим на итальянца. Его ехидная полуулыбка уголками губ, вводит меня в смущение, и я не знаю что сказать. А он говорит по-простому: