– Нет, спасибо. Я бы водички попил…

– Сядь и пробуй, – говорит она, большой ложкой зачерпнув из миски дольку мандарина в сгущёнке и протягивая её мне.

Ну разве мог я отказать? Да легко! Да кому угодно! Только не ей – иначе и не женился бы.

– Послушай, мандаришка, – отвечаю я, медленно жуя сей кулинарный изыск, – у тебя странно меняются вкусы. – Вчера ты пила сладкое шампанское с икрой, до этого я объездил все магазины в поисках ежевичного джема, ещё раньше тебе вдруг захотелось вяленой оленины… ты, случаем, не того?

– Чего – того? – мямлит она, усиленно набивая рот дольками, и делая вид, будто не понимает моего намёка.

– Нет, ты скажи мне. Я хочу это услышать, – не сдаюсь я. – Да, дорогой, Пашуня, любимый мой, я…

Она не раз говорила о том, что не хочет детей, что материнство перевернёт всю её жизнь, что от многого придётся отказаться, а ведь у неё ещё столько планов построено и целей не достигнуто…

– Ну, скажи…

– Ага, – чуть помявшись, мычит она, и отворачивается к окну.

За стеклом пожар восхода охватывает крышу дома напротив. Она смотрит туда, жуёт, неестественно часто моргает, и по её правой щеке сбегает одинокая слезинка.

И пусть всё не романтично, мы не герои кино, а за окном не Париж. Пусть она впервые боится будущего. Пусть я слышу эту новость не в тех словах, в которых хотел. Всё это не важно, когда у нас есть МЫ: у неё – Я, а у меня – ОНИ…

***

Помню, как она приснилась мне в первый раз после расставания – я после этого дня три счастливый ходил. А случилось это тем единственным вечером, когда я совершил непотребщину, абсолютно непристойную для человека с чувством собственного достоинства – я задержался на работе.

Сидел я, значит, за столом над бумагами. Надо было выдать очередную порцию креатива, а ничего не получалось, ибо в голове царила отрешённость от всего мирского – мысленно я был где-то далеко, в голове Кобзон напевал «Где-то далеко идут грибные дожди…», а где-то в дальнем конце коридора жужжала пылесосом уборщица. Подперев голову ладонью и закрыв глаза, я задумался. Задумался так крепко, что уснул. Полагаю, что столь крайняя, можно сказать – высшая, степень задумчивости знакома если не всем, то многим.

…ОНА. Я. Мой друг. Её подруга. Загородный дом. Мы с ней сидим на диване, они – за столом напротив. Лица у всех серьёзные – говорим только о вечном. Мне скучно, ведь их взгляды с моими не совпадают. Я думаю о том, как побалагурить. И вдруг ОНА спрашивает меня:

– Но ведь есть в жизни что-то, что тебя угнетает?

«Есть. Имя ему – одиночество по вечерам. Одиночество – это такая вершина, ниже которой падать уже некуда. Я многое мог бы о нём рассказать, но жаловаться не обучен, да и стыдно как-то и неуместно, перед девушкой-то. А ведь так иногда хочется поговорить, и гораздо чаще – высказаться или откровенно поплакаться. Хочется не сочувствия, но поддержки, не нежностей телячьих, а вовсе даже понимания и простого человеческого тепла. Но не от всех и любого. Мне плевать на общество – оно протухло давно. Мне нужен один-единственный человек, важный и незаменимый. И чтобы навсегда», – думаю я.

– Есть, – говорю, – есть такие вещи, но поговорить о них не с кем. Тебе рассказать хотел бы, но не могу – мы с тобой недостаточно близки.

В просторном зале первого этажа повисла тишина. Мой друг с моими приколами и острословием знаком, и локотком подталкивает подругу, чтобы та приготовилась к юморине. ОНА не «сечёт», и спрашивает:

– Ну и чего все затихли?

– О близости думают, о нашей, – говорю я, и пододвигаюсь поближе к ней, чтоб бедром коснуться.

– Да? – игриво-угрожающе спрашивает она.

– Да. О такой вот, – я кладу руку ей на коленку, потом чуть выше, и ещё. – Вот чтоб совсем прям близко-близко.

– Плоский юмор, солдафонский, – отвечает она, и подсовывает свою ладонь под мою, но не убирает её.

– Вообще-то, хорошая близость подразумевает взаимность, – говорю я и стараюсь переложить её руку на своё бедро.– Ты бы не была буратиной, поработала ручкой, что ли.

– Что ли? – спрашивает она, и лепит мне звонкую пощёчину.

– Я вообще-то за грудь тебя потрогать хотел, но побоялся, что ты засмущаешься, если при всех, – как могу наиграннее обижаюсь я в ответ, отсаживаюсь в сторону и продолжаю. – Ну так вот интересное о брёвнах, поленьях и взаимности. Поехали мы как-то к Игоряну на дачу, а печку топить нечем…

…Сколько можно «думать» в подобной ситуации и при таком положении тела? Может быть, секунды три, а может – несколько минут. А результат всегда один – голова срывается с «насиженного» места, и ты снова оказываешься в бренном мире. И я не стал исключением, но за те мгновения в цветных картинках со звуком рассмотрел то, о чём никогда и не мечтал, и что в конечном итоге стало начальной точкой в решении исхода моего холостяцкого бытия.

***

Иногда мне кажется, что она совсем не интересуется моей жизнью. Иногда мне кажется, что это не кажется. Наверное, это одна из причин моей любви. Так, вопреки всем литературным законам, я никому не даю на читку то, что пишу, а ей однажды дал. Она прочла. Я спрашиваю:

– Ну как?

– Что – как?

– Ну, где враньё, почему глупость, что изменить?

– Не, нормально всё.

– Тебе вообще понравилось?

– Да я как-то не задумываясь читала…

Я вообще безумно ценю то, что она не ставит меня в центр своего мира – она просто живёт и делает, что ей нравится. Так она жила до меня. Так же она жила бы и без меня. Сам я таким отношением к жизни и к ней похвастаться не могу, что тщательно скрываю. Кажется, что она об этом догадывается.

Она не перестаёт меня удивлять – она всегда разная, при этом всегда живая, настоящая. Внешность у неё благородная, и манеры великосветские, но раз за разом меня покоряет простота её желаний, а главное – способностей. Она полтишок водочки может закинуть одним рывком и не поморщиться; с мужским аппетитом может стрескать свиную отбивную, разве что не причавкивая; давным-давно бросившая курить, она, бывает, отнимет у меня сигарету, да так затянется, что мне за неё тревожно становится, а ей всё нипочём. Тут сразу ясно – на человека без фальши и не бегающего от своих желаний положиться можно всегда.

А ещё она никогда ни о чём не просит, из-за чего, иногда, я в доме чувствую себя чем-то вроде мебели. Мне даже кажется, что в холостяцкую бытность меня одолевало куда как большее количество бытовых проблем. Например, исчезла пыль со всех горизонтальных поверхностей, при этом я ни разу не видел, чтобы она её убирала; теперь я не вижу бумажек с коммунальными платежами, и не знаю что почём; она ко мне с глупостями не пристаёт, поручений не даёт, по дому в халате не ходит, списков покупок не составляет и прокладки ей покупать не заставляет. Великолепная женщина и совсем не обременительная. Но дура. Вот заболела недавно, а меня два дня дома не было, так не позвонила даже. Я приезжаю – она лежит: бледная, температурит, дышит тяжело. Я к ней прикоснулся, так самому от страха плохо стало. Как только кровать под ней не расплавилась, она ведь у меня женщина горячая, во всех отношениях. Да, сам глупостями смертельно опасными занимаюсь, а за неё больше чем за себя переживаю. Спрашиваю:

– Давно гриппуешь?

– Ты как уехал, так вечером и прихватило.

«Ну, думаю, великолепно – более суток лежит-помирает, и всё молчком».

– Почему сразу не позвонила? Я бы вернулся, ты ж, поди, даже не ела ничего.

– Я, – говорит, – чай с малиной пила, а тебя беспокоить не хотела, я же знаю, как для тебя раскопки важны.

Ну не дура ли? Зато я теперь знаю, что в доме малиновое варенье есть. Причём, оказывается, уже давно…

Но особенно я люблю те моменты, когда она улыбается. Она вообще долго ко мне настороженно относилась, поэтому я отлично помню, как в первый раз рассмешил её до слёз, рассказав историю об университетском медосмотре.

Я тогда в кабинет захожу, а там хирург – бабка старая, смотрит мне в глаза и говорит: