Последующий разговор шёл на подтексте, но сомнений не оставлял.

Тем же вечером Жигалов вкусил прелестей зрелой женщины, попутно отработав нужную справку. А в последующие месяцы действительно чуть не стал алкоголиком – сама нарколог пила много и со вкусом, никогда не приступая к делу «на сухую».

Ещё через полгода, весной, он получил военный билет с категорией «В», что означало – ограниченно годен к военной службе. А если по-русски, то это значит, что призовут только в случае всеобщей мобилизации, а значит войны на нашей территории.

Ещё через пять месяцев его за не посещаемость отчислили из университета, что его, в общем-то, не расстроило. К тому времени он прекрасно понял и проверил на практике, чего можно добиться одним лишь молодым телом. Как именно ему это удалось, он и сам ответить не мог. Всё как-то просто, само собой у него получалось тогда: то в баре, то в парке или музее, или ещё где, он встречал и с удивительной лёгкостью контачил с женщинами вдвое, а то и более, себя старше. А что если это призвание? Если это честность и взаимность? Люди встречаются, нравятся друг другу, при этом прекрасно понимая, чего каждому надо…

Если это действительно так, то он единственный, кому я завидую. Такой взаимности, во всех её проявлениях, мне всегда очень не хватало…

***

Так, за работой, алкоголем и разговорами, почти минула зима, и дело подходило к очередной весне.

Весна – время светлое, жизнерадостное и немного пагубное. С другой стороны, весна – не самое худшее, что может случиться с человеком вроде меня. Когда у психов начинаются обострения, а здоровые особо рьяно стремятся продолжить род (а можно ли их считать здоровыми?), на меня нападает какая-то особенная, неописуемо-угнетающая грусть, и я начинаю пить ещё больше, и тянусь к людям, чтобы побыть в одиночестве среди них. Я понимал, что тоже не здоров, но такое спасение было выгодно. Так я познакомился с Никиткой Вековищевым.

Это случилось в бильярдной.

В те времена я играл на деньги. Ставки делал не очень большие, но играл довольно часто, и это приносило ощутимый доход – иногда вдвое больше, чем мой месячный газетный оклад. Посещал я только два заведения: пушкинский «Кубик» на Церковной, и «Пулково-Скай» на Пулковском шоссе. И если во второй ездил на машине, то в «Кубике» регулярно выпивал.

И вот однажды, субботним вечером, когда зал «Кубика» был непривычно пуст, я скучал и гонял шары в одиночестве. Собирался было уже уходить, но тут соседний столик занял парень с козлиной порослью на подбородке. Я к нему присмотрелся. Удар сильный, уверенный. Долго не прицеливается. К шару не примеряется, пока стол не обойдёт хотя бы раз. Он мне сразу понравился, и я предложил:

– Закрывайте свой стол. Составьте компанию мне. На деньги, разумеется.

– А почему бы и нет, – ответил он, смерив меня взглядом, – но, чур, разбиваю я.

– Да не вопрос, – парировал я, ощутив неприятное покалывание в животе, – только в американку.

– Конечно…

Он положил на столик зелёную отечественную купюру и прижал её пепельницей.

Предчувствие меня не обмануло.

Лично расставив шары, он старательно натёр наклейку мелом и, подмигнув мне, не прицеливаясь, ударил. Пирамида с глухим треском разлетелась. Биток «свояком» ушёл в дальнюю правую лузу. Любимая мной «семёрка» встала под удар в дальнюю левую. «Единичка» – в центр. Ещё через минуту партия завершилась, что называется, «с кия».

– Недурно, – сказал я, всем видом выказывая уважение в смеси с напускным равнодушием. – Давненько такого не видел.

Он ничего не ответил, лишь пожал плечами.

– Может, по полтишку? – предложил я, закипая от бессильной злобы и настраиваясь на реванш.

– Если «Джеймсона», то можно, – и тут же добавил. – Только за мой счёт.

Мы выпили, закурили. Он по-свойски представился:

– Никитос.

– Пал Егорыч, – соврал я, как обычно приписав себе «липовое» отчество.

Его заскорузлые пальцы гармошкой сложили окурок «Кента» в пепельнице.

– Ну что, ещё разок, – предложил он, взглядом указывая на мятые купюры, – на все?

– А давай, – ответил я, секунду померявшись с ним взглядами, – удвоим?

– Это можно…

Наш поединок напомнил мне сексуальный контакт. Второй раз оно, конечно, подольше, но если в первый раз лажа вышла, то орудие производства лучше зачехлить…

Денег у меня больше не было, и после мы пили за его счёт. Я так не привык, но совесть не мучала – он сам предложил, сославшись на лёгкий заработок.

Пьяный разговор, как обычно, скатился в политику, и выявил оппозиционные настроения моего нового знакомца.

– А почему в говне живем, знаешь? – говорил он, с шумом вращая по столу пустой стакан с толстым ребристым дном. – Потому что – бюрократы. Правительство паскудное – депутаты толстожопые. Чиновничий аппарат раздут. Милицию в полицию переименовали, а толку? А законы? Хоть бы один нормальный приняли, для людей. Ан нет! Заметь: все законы носят исключительно запретительный характер. Всё что ты можешь заиметь в личное пользование – облагают налогом, или заставляют ходить по инстанциям и платные бумажки собирать. И всё жиреют, суки, пухнут, а нажраться никак не могут. А всё от того, что знают твари, что век их недолгий, и жирок наедают. Воруют у государства! Обворовывают граждан! И только что и знают – всё себе да себе! Ненавижу!!!

В пьяном угаре я не сразу понял, кого он мне напоминает. А когда понял – расплылся в глупой улыбке. Повисла пауза. Он посмотрел на меня как-то странно. Вращаемый стакан выпал из его руки и с дребезгом разлетелся по полу. Почуяв неладное, я, как учил Игорян, схватил первое попавшееся под руку – пепельницу – изготовившись запустить ею в пьяную вражескую морду, при этом разбросав по полу окурки.

– Ну вы! – завопила из-за барной стойки Ника. – Что устроили тут?!

…Я думал, что хорошо её знаю. Оказалось, что она лучше знает Никиту. Это будет неприятно, но это будет потом…

– Ты чего? – удивился Никитос.

– Ничего, – сконфуженно промямлил я, – просто Нике всё равно пол подметать, и я подумал, что и пепелку поменять было бы неплохо…

– А, ну тогда правильно, что на пол сбросил – чистую от неё не дождёшься. Так вот слушай дальше. И при всём при этом – кумовство. Вот … (тут он назвал фамилию заслуженного гражданина нашего городка) дом себе построил. Забор двухметровый, за ним пихты по периметру, а камеры так вообще не только территорию просматривают, но ещё и улицы прилегающие. Причём заметь, что это почти в центре города, на месте закрытого детского сада. А … (тут он назвал фамилию крупного чинуши из администрации), который тот детсад закрыл, тоже дом построил, только в Александровке. Не много не мало – два этажа по сто с лишним квадратов. А у его жены, владелицы захудалого салона красоты, машина за шесть миллионов. Дочка учится в СПбГУ, на бюджетном, конечно. А у неё…

– Да знаю я это… – перебил я.

– Вот! Все всё знают, все всем недовольны! А куда власть законная смотрит, а?! Вот взяли бы всех этих ворюг за шкирку, да по столбам развесили! Вот это была бы справедливость в правовом государстве. Правда, думаю, что столбов до самой Александровки не хватило бы…

Есть в нашей стране, великой и необъятной, такая забава, за века ставшая национальной идеей – избегать контактов с правоохранительными органами. Особо несознательные возводят её в ранг искусства. Она становится их стилем жизни и принципиальной позицией. В самых запущенных случаях – стихией, смыслом бытия.

Об этом я знал всегда, но из дальнейшего разговора выяснилось, что таковым оказался и Никитка – прирождённым оппозиционером и борцом с режимом.

При том, что жуткий бабник, однажды он был женат. Он всегда называл её – милая. Она его – котик. Его понять можно: миловаться – по-славянски означает – трахаться. Её же, с вечной аллергией на всех без исключения кошачьих, понять трудновато. Было бы трудновато, если бы я не знал её лет так пятнадцать.