Потом, когда мы ушли, Дима сказал, что кобылка толстовата. Я на него немного разозлился. Но я быстроотходчивый, и на наши отношения это никак не повлияло, но совместные похождения «для души» на том и закончились. А с ней я виделся ещё долго, но не часто.

Да, звали её Олей. А ещё я таки вскоре купил себе такую же сковородку и матрас…

***

В те редкие минуты, когда он был трезв и не озадачен женским вопросом, он превращался в мастера бесконечных весёлых историй. Мне особенно запомнились его рассказы о бегстве от армии.

Всё началось в школе, в десятом классе, когда всех привели в военкомат для постановки на первичный воинский учёт.

До этого момента он мечтал стать морпехом. Часто представлял, как дембелем, в чёрной форме с аксельбантами и лихо заломленном берете, выйдет он на перрон Царскосельского вокзала. Прищурившись, посмотрит по сторонам, полной грудью вдохнёт сложный железнодорожный аромат, небрежно бросит сумку на заплёванный асфальт, закурит. Разглядывая штатских, вспомнит боевых товарищей, и ту операцию на далёком чужом берегу, за которую болтается на его груди медаль «За отвагу». А когда народ рассосётся, он увидит омытую слезами радости любимую девушку. Она, высокая и стройная, с длинными каштановыми волосами и чуть холодным волевым лицом, бросится ему на шею, сильно сдавит, будет всхлипывать, целовать и бормотать всякие милые глупости. Он же будет нежно гладить её по спине, и повторять: «Ну не плачь… не плачь…». А уж после, дома…

Впрочем, если не возьмут в морпехи, то он согласился бы и на горно-стрелковое подразделение. Там ему виделась своя романтика: снежные вершины, опасные тропы на перевалах, крик парящих в выси орлов, ледники, расселины, и призывный голос Высоцкого – «Отвесные скалы, а ну не зевай!». А потом опять вокзал, и он в зелёном брезентовом костюме, с обветренным загорелым лицом, с мозолями на кончиках пальцев. И она высокая, стройная, в слезах. А уж после…

В крайнем случае, он согласился бы и на ВДВ. «Убого, конечно», – думал он, – «много их. А ещё элитой себя зовут. Но всё же лучше, чем в автобате маслом провонять…». И снова он видел себя на вокзале: красивый, здоровенный (почему-то именно в десанте он обязательно должен был накачаться), камуфляжка в штаны заправлена и туго ремнём перетянута, а на сточенной бляхе звезда аж выпирает. Ну и берет, конечно, и значок за много-много прыжков, и уважительные взгляды побаивающихся окружающих. И она, разумеется, плохо видя от слёз, бежит к нему по перрону. На ветру развеваются её длинные волосы. Оглушительно цокают каблучки. Ну опосля…

Но все мечты рухнули в очередном кабинете. Парни выстроились в ряд, а врач, мужчина лет сорока, вида совсем не военного, с ехидными прищуром, как заведённый тараторил:

– Подходи… трусы опускай… головку покажи… нагнись… ага…

Подходил очередной будущий призывник, и он повторял:

– Трусы… головку… нагнись… хорошо…

И опять:

– Головку…нагнись… следующий!

Пришла очередь Жигалова. Он подошёл, заранее заткнув пальцы под резинку трусов, и не дожидаясь команды, дёрнул их вниз.

– Ну-ка! Это что такое?! – удивлённо воскликнул военврач.

– Что? – смотря на сжавшийся от прохлады кабинета писюнчик, смущённо пробормотал Димка, слыша мгновенно начавшийся за спиной шёпот и хихиканье.

– Это вот… – ответил врач, взяв его за левую руку и указывая на локтевой сгиб, где краснело пятно размером с пятирублёвую монету.

– Это аллергия, – мгновенно посмелев, ответил Дима.

Показывать головку и очко странному мужчине не пришлось. Тот сразу стал что-то писать в бумаги, а потом велел, минуя все остальные кабинеты, быстро бежать в КВД…

Кожно-венерологический диспансер встретил радушным безразличием пустых холодных коридоров. В какой-то момент ему показалось, что в этом сером мире всего два несчастных человека – он и тот дедушка, что зашёл перед ним в семнадцатый кабинет. Пенсионер в медучреждении – это надолго. Пришлось изучать настенные плакаты. Он никогда не интересовался этим специально, но теперь многое узнал о ВИЧе, сифилисе, гонореи и гонококках, и том, что герпес бывает ещё и генитальным, причём обыкновенный с губ передаётся «туда». Тут же в голове промелькнули цветные со звуком картинки акта передачи. «Получателю» начало становится тесно в джинсах, тогда Дима сел на скамью и задумался об удивительно сексуальной ауре заведения.

Как назло, по коридору гордо прошагала женщина-врач с копной роскошных чёрных волос на голове и не менее пышным бюстом. Он подумал о ней неприличное, и мечтательно представил, как гордо зашёл бы к ней в кабинет, а она сказала: «Спустите трусы… покажите головку… хорошо…». Но тут, на удивление быстро, из семнадцатого выскочил бодрый старикан. Тут же моргнула лампочка, и Димка зашёл.

За двумя приставленными друг к другу столами сидели женщины. Одна была страшной, другая не очень, но ей было лет семьдесят. Но Димка всё равно испугался – показывать головку бабушке не хотелось до дрожи в коленках. Внимательно выслушав причины его здесь появления, старушка спросила:

– С девочками дружишь?

Не готовый к столь элегантному синониму слова «секс», не разобравшись в вопросе, он резко, и сам для себя неожиданно, ответил правду:

– Нет!

Страшная вздохнула, и уставилась в бумаги. Бабуля скромно, едва заметно, улыбнулась и принялась выписывать лекарства…

Диагноз – «атопический дерматит» – поставил крест на боевом будущем, поселил смятение в душе, и заставил реально взглянуть на будущее. Стало очевидным, что придётся учиться дальше, а он этого дела не любил.

Через два с половиной года, на втором курсе экономического факультета, когда ему уже было восемнадцать, снова пришлось идти в военкомат, откуда его сразу отфутболили обратно в КВД. Оттуда, впрочем, его тоже отфутболили, правда, обратно в военкомат. Тогда он впервые пожалел о несделанном: будучи поставленным в диспансере на учёт, следовало появляться там каждые три месяца. Он же, с помощью дешёвого гидрокортизона за неделю избавившись от болячки, напрочь забил на это дело. Врачи, как он думал, обиделись, и в направлении написали: «Здоров!».

К тому моменту его представления о жизни сильно изменились, и место камуфляжки и слёз на перроне заменили «Лексус» и роскошная грудастая блондинка лет тридцати. В армию идти жутко не хотелось, и, вернувшись в военкомат, он заявил: «Я алкоголик!».

Предприятие было рискованным – учёт в наркодиспансере ставил под удар водительские права, владение оружием, и сильно туманил карьерные перспективы. Но назвать себя гомосексуалистом он не рискнул, а времени на более продуктивные размышления не было.

В местном диспансере, женщина-нарколог молча слушала его исповедь. Вид у неё был скорбный. Столь же грустные, такие же иконописные, как у него самого, глаза её одновременно навевали тоску и спокойствие, густо припудренные вселенской печалью. Казалось, что она вот-вот отпустит ему все грехи.

«Наверное, это от сострадания», – думал Дима, – «Или от удивления?». И не в силах остановить поток вранья, он всё рассказывал и рассказывал о тревожной юности, когда был страстным, но бедным, любителем «ганжи» и связался с плохой компанией. О первой любви, и первой любви в подъезде дома номер шесть по улице Артиллерийской. О том, как с пути истинного его сбил дедов самогонный аппарат, а затем, после визита участкового, его сбил сам дед. Правда, уже не с пути, а с ног – здоровенный, килограмм девяносто весом, к семидесяти годам силы и молодецкой удали он не утратил. И о том, что теперь он глушит дешёвую водку, и только в одиночку, каждый вечер, а по утрам похмеляется…

– Всё? – спросила врач, тон её был мягок и насмешлив. – Фонтан иссяк?

– Не понял? – спросил Дима.

– Ты себя в зеркало-то видел, алкаш?

– Не понял? – упорно повторил он, понимая, что где-то прокололся.

– Ты слишком сладко выглядишь для похмелиста.

– Правда?

– И очень похож на мою первую любовь, кстати, тоже в подъезде, – при этом она провела пальцами по губам, и добавила. – И так же не хочешь идти в армию…