– Мышление то, что в твоей голове, и не более.

– Оно блюёт наружу мыслями и предложениями. А вообще – есть океаны мыслей, сильная голова захватывает их, уводит в плен, то есть в себя, и пожирает. Пожирание есть мышление.

– О, что-то новое, в пьяном и наркотическом состоянии особое мышление, особый захват. Понятно. И трупы нейронов – просто шлак, то, что не переработалось, не стало сознанием, вышло наружу и отправилось спать.

– Спать, чтоб потом проснуться, мозг выходит с мочой и продолжает битву с другими мозгами.

– Тяжело. Соглашусь.

Выпили по одной, захотели еще. Крист разлил по стаканам портвейн.

– Три семерки.

– А то. Ерунду не беру.

– Молодец, – похвалил Курта Крист. – Как там дела у Кортни?

– Хорошо, отдыхает.

– Не бухает?

– Да нет. Пьет иногда – со мной.

– Ты ж постоянно пьяный.

– Не всегда. Не гони.

Курт закрыл глаза, и в тот же миг тысячи железных птиц залетели в зал, начали кружить, заглатывать лампочки и откладывать их в виде яиц.

"Ясновидение, рост железа из тела, нарастание напряжения, новые таблетки, родом из Америки, палеонтологии, нового рассказа Горького, который он написал на бумаге, сделанной из его гроба".

Открыл глаза, сделал глоток, захотел чипсов, потому пошел к опустевшей сцене, взял в руки микрофон и начал читать стихи из айфона, вламывать начистоту, с обеих рук, с обеих ног, лежа на спине, как черепаха, которую жарят в собственном панцире. После чтения поклонился и под авации и мат пошел к Кристу.

– Как тебе?

– Ничего, только не надо было отвешивать поклон.

– Так-то да.

– Слишком жирно, тебе должны говорить спасибо.

– Обязаны, я не спорю.

– Черный лук, квадратный картофель. Нет, ты понял меня?

– Как не понять? Ты об этике.

– Именно, о самом твердом на свете, то есть о Марксе в Мазде CX 500.

– Что за тачка?

– Шикарная.

– Я не слышал о ней.

– Скоро по всей стране.

– Думаешь?

– Да.

– Окей, – вырвался в небо Курт.

Они вышли на улицу покурить, задымили, зажглись, разошлись, раскумарились, как и должно было быть, ведь иначе поезд побежит по дороге, крича и вопя обратное себе и истории государства Российского, которая равна вдоху и выдоху сигареты Мальборо, того, что не здесь, а там, в Калифорнии, где поезд едет внутри самолета, от хвоста к голове, по-шпаликовски, по-данелиевски, как и должно быть, потому что в ином случае мексиканец разрежет планету Сатурн на две части, одну половину наденет на голову себе, а другую – на голову своей жене. Так и будут ходить.

"Ничего не говорить, молчать, только смотреть телевизор, даже выключенный, даже выброшенный на помойку, даже разобранный, но не отрывать от него своих глаз и вламываться в провинцию, струящуюся и стекающую в гигантский экран, стоящий в Москве, в голове и в центре, который обещает стать сексом, пеплом и тишиной".

Так и стояли, облаченные в звезды, заезды, наезды, правя будущие века и калифорнийское небо, которое заскочило сюда, в Россию, в твердые времена, иссушенные страсти, абстрактные позывы и призывы в армию ровно в сорок семь лет.

5. Солнце Калимантан

Вернулись, решили потанцевать, стали двигаться, держа в руках выпивку и прикладываясь к ней, выдумывать новые обороты и постановки ног, пахнущие шашлыком на улице Антонова и Астраханская, где прошла молодость всего мира и где голуби и воробьи свили себе одно общее гнездо, чтобы выращивать в нем кофе, прохладу и чай.

– Вот так хорошо, стабильно, не слишком жарко, – отметил свой танец Курт.

– Пробежка, нехватка ног.

– Это тебе не ломать гитару об головы фанатов ЦСКА и Спартака.

– Они не такое любят.

– Бегают, кричат и вопят.

– Гол, нужен гол!

– Кони, повсюду кони!

– Мясо, повсюду мясо!

– О, повсюду конина!

– Братство, навек, всегда!

Сели за столик, взяв водки, русской пшеничной водки, выпили, вызвали шлюх, сели в такси и помчались к Кристу, на его холостяцкую хату в центре Саратова, в городе, нагороженном месте, огороженном от всего человечества, дышащем самой большой высотой, самыми крупными звездами и самой синей мечтой.

– Чудо.

– А что такое? Что здесь такого, Курт?

– Да ничего, но жизнь просто бьет ключом.

– Девочки просто классные.

– Нужен хороший секс.

– Так сейчас им займемся.

Четверо тел слились, разделившись попарно, двое начали вбивать сваи, чтобы построить дом, в котором поселятся тысячи человек.

– Свая, какая свая!

– Не хватает насвая!

Девочки вскоре ушли, а Курт оделся и пошел купить сигарет. На улице к нему подошел молодой человек и посветил ему фонариком в лицо.

– Ё, это же тот самый тип, который пел в клубе Завод песни о захвате нашего массива черными! – закричал он. – Вот это да! Черные – даги, чехи и ары – захватят нашу спокойную жизнь, где драки, работа, аборты, семки, пиво, разборки, семьи, русские, мы. Парни, ребята, эй!

Из подворотен, от стен, от углов начали отделяться тени, при свете превращаясь в конкретных людей. Они все устремились к Курту, началась драка, жесткая, не похожая ни на что.

– Бей в лицо и под дых!

Вскоре Курт упал, его попинали недолго и ушли, бросив, что этого они так не оставят, то есть так будет везде, с каждым черным, возомнившим себя горой Арарат.

– Я не черный, не черный, – шептал Курт, вытирая разбитые губы. – Нет, я черный. Уже.

Сломался, как автозавод, но встал, побрел за сигами, взял пару пачек, не глядя в испуганное лицо продавца.

– Спасибо, не надо сдачи.

– Возьмите.

– Уговорили.

Дома у Криста снова упал, лежал, приходил в себя.

– Э, чувак, да ты ранен.

– Да, пришлось нелегко.

– А меня не позвал.

– Слишком люблю тебя и ценю.

– Не хотел, чтобы меня разукрасили?

– Зачем тебе?

– Заодно.

Присели за стол, начали пить водку, которая щипала разбитые губы Курту, курили, даже смеялись.

– Эта война только началась, скоро она охватит всю Россию. Весь мир.

– Верно. Но ты уверен?

– Да, – утвердился Курт.

– Самая незаметная в мире война, когда автоматы, пулеметы и танки будут сдавать в металлолом, громоздя гигантсаие горы, вдвое, втрое, вчетверо выше Эвереста.

– И на вершине будет стоять маленький ребенок.

– С игрушечным пистолетом в руках.

– Стреляя им в солнце.

– И попадая в него.

Разлили остатки водки, поставили пустую бутылку под стол, закурили табак. Вытянули ноги в ботинках.

– Ничего не поделаешь, здесь доверяют рукам и ногам, бьют, молотят, гнетут.

– То ли дело читать Достоевского. Достоверного, – залыбился Курт. – Ровная трасса, по которой мчится машина, Гелендваген, забитый под завязку Раскольниковым, напичканный им.

– Когда открываешь окно – Раскольников, открываешь багажник – Раскольников, хочешь заправиться, но в бензобаке тоже Раскольников.

– Конечно, хоть ночь подходит к концу. Кортни, скорей всего, спит.

– С каким-нибудь мужиком.

– Э, не говори так, братан.

– Ладно, ладно, шучу.

Легли вдвоем на диван, уснули и увидели одинаковый сон: площадь, а на ней казнь тысяч людей на глазах Пугачева, руководящего этим процессом, смеющегося, хохочущего и пьяного миллионами звезд.

– Это моя вам месть, – кричал Пугачев, – вы злые, косные, страшные, вам по пятьсот миллионов лет. Не меньше. Убью, раздавлю и съем.

При этих словах Пугачев начал расти, пока не уперся головой в черепа Курта и Криста. Они встали, посмотрели друг на друга и усмехнулись: всё поняли сами. Умылись, побрились и искупались. По отдельности даже.

– Вот и ништяк, – произнес Курт. – Поеду домой и буду писать мелодию.

– Музыку?

– Иногда. В целом – куражиться и звонить Кортни.

Курт вышел на улицу, усмехнулся на солнце и сел в трамвай. Затрясся в нем. Смотрел из окна, сидя на двойном сиденье, пока рядом не почувствовал человека. Он повернул голову и увидел бородача. Тот смотрел на него.