– Были проблемы?

– Так, помахался влегкую.

– Из-за нас?

– Из-за нас. Ты-то откуда знаешь?

– Волны докатывались. Мы не успели.

– Били толпой.

– Знаю, такое время. Мы, чеченцы, танцуем лезгинку на его кончике. Миллион человек на конце иголки, шприца с галоперидолом.

Чех замолчал, продолжая иногда смотреть на Курта, оценивая его.

– Почему именно с ним?

– Планета у нас такая. Третья. Звонок в 03.

– Настолько цифры имеют значение?

– Всё имеет значение, вопрос только в степени, – чех кинул в рот жвачку.

Они проехали пару остановок, после чего опять заговорили.

– Сталин страшен во сне, а в реальности страшно его отражение в зеркале, откуда двойник может выйти и убить того, кто смотрит на себя, не понимая, что в зеркале невозможно увидеть себя – только другого человека, из другого мира, планеты.

– Чеченцы вообще редко философствуют.

– Наша философия не в словах и буквах, а в поступках. Философия выстрела. Взгляда, удара, льва.

– Так говорят все кавказцы, – сделал поправку Курт.

– Ну, почти. Я приехал. Дай мне свой телефон.

Они обменялись номерами и расстались, чеченец сошел, а Курт покатился дальше, в тепло, в Ватикан, в обман.

"Хороший мужчина – чех, здоровый и сильный духом, такого не сломать, таким только ломать, брать его дух и мочить им врагов, стреляя в изнанку плоти".

На выходе он отдал водителю деньги, после чего сделал усилие воли и очутился дома, пока его тело шагало по дороге и торопилось к себе. Курт встретил себя, свое инобытие, открыл дверь, пожал ему руку и слился с ним, стал одним. Разбился на миллион частиц, собрался, поставил сковороду на огонь, разбил над ней яйца, позавтракал, выпил кофе и набрал Кортни.

– Я тебе изменил.

– В презервативе?

– Да.

– Пустяки, не измена. Вот без него – это всё, конец, неприятности, головная боль и удаление всех зубов. Плавание в Ла-Манше.

– Встретимся этим днем?

– Нет, давай в другой раз. Я занята.

– Идет.

Выключил телефон, закурил на балконе и стряхнул пальцем пепел.

"Печальное будет длиться вечно, до разврата, до Содома, Гоморры, впечатывания себя в века, издания звезд в виде книг, продаж капсул со временем, глотания их и омолаживания себя или старения, смотря какое лекарство, плюс или минус, что будет доступно всем, в ближайшем конкретном будущем, поскольку иначе нельзя".

Нисколько не свесился вниз, не заорал, не забил себя в грудь – просто наслаждался покоем, голубями, клюющими зерно, и воробьями, едящими хлеб.

"Сигарета приближается к губам, как поцелуй Мэрилин Монро, спустя время, наплевав на гибель в самом расцвете лет, поскольку эта женщина всегда молода и красива, не ушла, никуда не делась, не разложилась и не стала прахом и пеплом, в котором дети запекают картошку и едят ее, обмазанными и впитавшими в себя почки, печень и сердце голливудской красавицы, коей семнадцать лет – всюду или всегда".

Тут зазвонил айфон, высветился номер чеченца. Курт ответил на вызов.

– Вечер, вечер и вечер. Драка, драка и драка.

– Я не спорю, окей.

– Будет большое небо, пахнущее звездой.

– Да, а как вас зовут?

– Я Муса.

– А я Курт.

– Редкое имя.

– Очень.

– Но нельзя говорить простое и целенаправленное, слова обостряют жизнь, намеченное внутри, то самое, что везде: я говорю тогда, когда мои слова неизбежны, когда люди вокруг ждут этого.

– Слова вылетают изо рта и увлекают за собой стадо бизонов или волков.

– Или кусок свинины, или щепотку соли, или само ничто.

– Его лучше не ждать: оно все равно не придет. Желательнее макать в ничто указательный палец и засовывать его себе в рот.

– Вот и поговорили.

– Ладно, давай, пока.

Перестал говорить, начал смотреть в айфон, заставка которого заклубилась и потекла дымом, превращающимся во время, едущее назад.

6. Греция в голове

Проспав целый день, вечером сидел на кухне и ломал грецкие орехи.

– Это яйца – мой мозг.

Ел, жевал и творил указательным пальцем легкое и волшебное, таврическое.

"Печать Каина на челе, Денница встает вокруг, Белаз едет по улице и въезжает в айфон, маленькое устройство, способное поглотить весь мир, не жуя, не дробя, только кидая в желудок, чтобы растворить и сделать собой, а не получится – так блевануть, выдать весь мир обратно, но в другом уже виде".

Надоели орехи, хруст которых вызывал внутри него боль. Курт открыл банку ветчины и начал ее медленно есть, смакуя каждый кусок, самое сильное и простое, с жирком, холодцом, желтым и белым, очень приятным и вкусным, так как вокруг ислам.

"Столько лет четвертовать свою душу, чтобы добиться наконец бессмертия, сделать его подушкой, одеялом и простыней, так как иначе не будет вообще ничего: человечество зависло между аннигиляцией и вечностью, если оно не освоит весь космос, то его попросту не станет. Так повисли здесь мы".

Часы показали одиннадцать и кусок колбасы по-докторски. Телевизор выключился сам собой. Курт открыл дверь после звонка. На пороге стояла соседка. Лет семнадцати-двадцати. Он точнее не помнил и не знал ее имени.

– Здравствуйте, я услышала музыку и пришла на концерт.

– Здесь неспешная музыка.

– Ну а что? Я войду?

– Заходи, я не против.

– Можно пива попить.

– Пожалуй.

– У меня две бутылки есть.

– Хорошо. Или я куплю.

– Нет, не надо. Я принесу.

– Вы Евгения?

– Я Борис, – она рассмеялась. – Я шучу. Меня звать Мариной.

Она ушла и через пару минут вернулась с пивом и чипсами. Сели за стол, но не напротив друг друга, а рядом.

"Только не секс, я его не переживу, не хватит мозгов на секс, еще эти орехи, не успел унести, теперь она будет их грызть и выглядеть, как Голливуд в девятнадцатом веке".

Решили разлить по стаканам пиво. Курт взял их с полки, дунул в них и поставил на стол.

– Не будем пить из горла?

– Думаю, что не стоит.

– Ну тогда всё пучком. Вы музыкант? Я слышала.

– В общем и целом – да.

– У меня в уме такое творится, когда вы играете: всё опускается вниз, мои поцелуи, прокладки и месячные, первый секс и аборт, а потом это всё ударяет вверх, в самую высшую точку. А оттуда взлетает, уводит к Останкинской башне, вещает на целый мир.

– Давай на ты.

– Хорошо. Курт, как ты так делаешь?

– Просто живу и дышу.

– Как Окуджава в тысяча девятьсот девяносто восьмом году?

– Нет, как Галич в тысяча девятьсот семнадцатом.

– До рождения?

– Да.

Сделали по глотку.

– Где у тебя здесь тарелки?

Он показал. Марина взяла одну и высыпала чипсы на нее.

"Какие красивые бедра, ничто их не спрячет, не уведет, только если концлагерь, но там будет наоборот: исчезнут кости, а мясо будет торчать, зиять и вопить".

Марина коснулась ногой его ноги и отодвинулась.

"Вот и агрессия началась, еще немного, и она набросится на меня, будет пихать мне в рот розовые соски, начиненные творогом, сметаной, ряженкой и молоком. Нет, не так: набитые говядиной, бараниной и свининой".

Он врубил радио, самую далекую в мире волну или войну, как подумал сначала он.

– Ты красивая в целом.

– Да, мне парни говорили и говорят об этом, но им нужен только секс и галочка.

– Так они жрут витамины. А вообще, хотят утвердиться за счет женского, отдать свою часть женщине, чтобы она ходила везде и рекламировала их.

– Понятное дело, это же не моя мечта.

– А какая она у тебя?

– Раздвинуть ноги и лежать на балконе, чтобы в моей вагине свили гнездо.

– Муравьи?

– Можно птицы. Муравейник хорош, но сейчас не по мне. Разве не классно: ты лежишь, а в тебе птицы.

– Думаю, нет.

– Почему?

– Потому что вагина – шахта. В нее погружаются рабочие и добывают руду.

Пиво кончилось, и они ударились в разговоры и в музыку.