В то же примерно время Борис Алексеевич окончил институт, не с красным (из осторожности, чтобы не привлекать внимания) дипломом, но вполне пристойно. Сначала он поступил по распределению на авиазавод, но слишком быстро Ю-во наскучило участие (в качестве ученика!) в конструировании летательных аппаратов, которые на его планете в историческом музее-то было трудно найти. Не мог же он одной фразой или формулой опровергнуть азы технического обеспечения современного его земной оболочке воздухоплавания! Тогда Борис Алексеевич решил податься в науку. В научной среде легче было, если не высовываться, скрыть свое неземное происхождение. Наука всегда нова, методы ее постижения оригинальны и непредсказуемы, несмотря на то, что результаты всех возможных исследований были ему давно известны. В созвездии Козерога физика давно была чем-то священным. Её любили, ей поклонялись, она была тем немногим, что пробуждало страсть в душах существ, погрязших в рационализме. Поэтому твердо решил для себя Борис Алексеевич, что единственное место, в котором он может работать, не впадая в полную тоску – всесоюзный академический научно-исследовательский институт физико-химических исследований. Для этого ему пришлось немного пренебречь конспирацией и убедить как директора завода, так и директора научного института в том, что физик он от Бога и с детства мечтал заниматься наукой.
Борису Алексеевичу после долгого собеседования маститые профессора пожали руки и предложили ему, скромному инженеру, попробовать поруководить лабораторией. Это было классно, но лаборатория не занималась академическими исследованиями. Она была призвана решать прикладные задачи народного хозяйства. Однако, Борис Алексеевич, уставший от проектирования примитивного вертолета, был и этому рад.
Так Ю-во стал ученым, и настали для него особые дни. Конечно, с точки зрения занятия наукой на самом деле никакого интереса он не испытывал. Сверхнизкие температуры, проблески сверхпроводимости, азы термоядерного синтеза, загадки кремния – как это было примитивно, далеко от того, что довелось ему изучать в школе! Но в то же время Борису Алексеевичу было очень приятно, что его уважают, что с ним советуются, что работается ему легко, и работает он красиво. Он чувствовал себя взрослым, который снова стал маленьким и ощутил таинство детства. Он – большой, умный, надменный, как будто очутился в детском саду, отряхнул от песка и взял в руки игрушки, о которых забыл думать. О, детство галактики – Земля! Как легко здесь жить, когда все знаешь наперед! И как трудно тому, кто каждое утро делает свой первый шаг…
Дальше потекла нормальная жизнь, о которой и сказать-то особо нечего. Хорошая советская жизнь, если для читателя что-то еще значит это словосочетание. Борис Алексеевич трудился в НИИ, заведовал своей лабораторией, потихоньку, не выпендриваясь, шел в гору, никому сильно не досаждал, слыл человеком покладистым, к институтским распрям по поводу раздела научных и житейских пирогов относился спокойно. Защитил кандидатскую, потому что это делали все, докторскую решил не защищать, в директора выбиваться – тем более. Все у него было, для жизни необходимое – дом, сад, семья. Еще любил Борис Алексеевич котов. Ю-во относился к этим животным с трепетом и большим уважением. Он в зоопарке, прогуливаясь там вместе с детьми, видел много зверей, но лишь с представителями семейства кошачьих установилась у него тесная, дружеская, таинственная связь. Лишь с котом, Васькой или Барсиком, Борис Алексеевич, после принятых во благо самочувствию двухсот пятидесяти грамм водки был откровенен. Ему казалось, что не серый бессловесный комочек слушает его странные рассказы, а его собрат из созвездия Козерога, перевоплотившийся в маленького земного зверька.
Бывало, расслаблялся Борис Алексеевич в дальнем углу сада, попивал водочку (в меру), смотрел на розовые штрихи заката и тихо говорил, обращаясь к сидящему рядом нахохлившемуся, как воробей, коту:
– Смотри, Васька, смотри, черт, какие облака! Совсем как наше небо, всегда розовое, яркое, волнующее. В такие часы, когда я смотрю на эти огненные полосы, так хочется домой! Хоть бы одним глазком увидеть родину, оранжевые стебли, голубые листья, зеленые цветы. Да ты сам все знаешь, слышишь меня, чувствуешь то же, что я. Но дан был нам наказ – не знать друг друга, не общаться друг с другом. Может быть, не меня одного забыли на бескрайних просторах чужой планеты. Я верю, что ты – один из нас. Ведь это так, да?
Борис Алексеевич ласково трепал спокойное животное за ухо, и кот жмурился, мурлыкал. Тогда посланец разума еще более убеждался в том, что говорит с коллегой, который понимает его, и, исполненный благодарности, наливал следующий стаканчик, а потом угощал молоком своего любимца.
Ко всему привык Ю-во, но иногда застилала ему глаза какая-то смертельная, черная тоска, и невозможно было понять, кто виновник этой тоски – человек ли, инопланетянин ли. Тогда Борис Алексеевич пил больше обычного, становился невыносим в семье, ругался с сослуживцами и даже кота, случалось, пинал. Часто в такие минуты боролся он с могучим желанием – выйти на поселковую площадь и заорать во всю глотку:
– А вы знаете кто я, груднички недоразвитые? Я посланец разума! Быть может, я есть высшее существо во вселенной! И уж точно, я самый умный на вашей дурацкой планете! Все, что вы учите, я давно знаю, все, к чему стремитесь, я давно изведал, все, что делает вас такими загадочными, я давно разгадал! Видал я вас всех сами знаете где!
Плохо было Борису Алексеевичу. Он хотел рвать на себе рубаху, уткнуться в стог сена и заплакать, набить кому-нибудь морду, уехать за границу. Но чуть позже отчетливо вспоминал Ю-во слова отца, последнее его напутствие перед полетом:
– Помни, сын, о том, что ты старше и мудрее тех, с кем тебе придется жить половину земного года. Но ты никогда не должен выдавать себя, ставить себя выше других. Ты и жить их учить не должен. Это бесполезно, потому что дети не будут касаться горячего только тогда, когда обожгут пальцы. Твоя мудрость заключается в том, чтобы остаться самим собой, но в то же время стать одним из них. У тебя нет миссии. У тебя нет силы. У тебя есть лишь право на созерцание и анализ. Единственная твоя обязанность в том, что ты должен жить на Земле честно, насколько позволят это делать законы страны, в которую попадешь.
В последней фразе заключалось большое противоречие. Ю-во не мог вступить в единственную партию страны, в которой жил, потому что испытывал бы муки совести. И в то же время Борис Алексеевич не мог выступить в защиту писателя, уехавшего из страны, на собрании института. Не мог с горсткой коллег принять участие в митинге на Красной Площади, осуждающем вторжение в Чехословакию. Не мог поддержать опального академика. Борис Алексеевич не мог быть своим в обществе лжи и фарса, но тем более не мог стать диссидентом. Ему было сказано – не высовывайся! Он и не высовывался.
Да он ли один? Ладно, он был инопланетянин, он как бы работал, имел, так сказать, установку от руководства. А ведь никак не меньше, чем три четверти людей, населяющих страну, были, с этой точки зрения, инопланетянами. Ни во что не вмешивались. Со всем соглашались, ухмыляясь в темном переулке. И, в отличие от Бориса Алексеевича, ничуть из-за этого не переживали.
Ю-во помнил наказ отца, помнил глупую студенческую выходку на семинаре и ничем себя не проявлял, жил просто. Правда, были у него еще два прокола, но вспоминал он их с улыбкой.
Первый случился в институте, когда Борису Алексеевичу было лет сорок пять. Ни академиком, ни профессором он не стал, но с некоторыми из них дружил и при их беседах имел право присутствовать.
Однажды вечером Борис Алексеевич, перед тем как уйти домой, заглянул в соседнюю лабораторию, где обсуждали какую-то важную проблему знакомые академик и профессор. Они стояли у доски, на которой живого места не осталось от хитросплетений химических уравнений, и горячо спорили, указывая на вопросительный знак в формуле, на месте которого, очевидно, должен был стоять некий магический символ. Борис Алексеевич бегло взглянул на доску, что-то прикинул в уме. Нужно было ему тихонько закрыть дверь и пройти мимо, так нет же, опять его черт попутал! Подошел он к доске, стер ладонью вопросительный знак и нарисовал нужный символ. И сказал, обращаясь к академику:
