Но сам Олег Палыч встревожился не на шутку. Он привык быть человеком относительно независимым – в суждениях, поступках, в личной жизни. Никаким магнитом не удалось затащить его в партию. Не то чтобы он был диссидентом – нет, но еще одну степень ограничения свой свободы принять не хотел. И, кажется, ничуть от этого не пострадал – за границу пускали, квартиру и машину он получил в порядке очереди. Правда, в должности его перестали повышать, но Олег Палыч был не тщеславен, работу свою любил и по данному поводу никогда не переживал. Не всем же быть генеральными конструкторами. Достаточно того, что до генерального дослужился его отец, Павел Николаевич Сысоев, что стоило старику одной Государственной премии, двух инфарктов и места на Ваганьковском кладбище рядом с известной балериной.

Отец был человеком строгим и властным, его уважали и побаивались не только в институте, но даже в министерстве науки. Взгляд его глубоко посаженых глаз гипнотизировал людей, заставлял их подчиняться его воле, плясать под его дудку. Но вот свободу единственного сына он не ограничивал никогда. Олег сам пришел в институт отца после университета, как ученый-прикладник подавал надежды, защитил кандидатскую. И всегда своей свободой, привитой с детства, дорожил, будто ценной материальной вещью, наследством, доставшимся от предков.

Но тут ограничение свободы было налицо! И Олег Палыч, не находя объяснения загадочному явлению, решил бороться с его влиянием.

Утром он проехал на метро лишнюю остановку и сел в другой автобус, чтобы подъехать к институту с другой стороны. Но выйти из автобуса у родной проходной с залепленными снегом, однажды застывшими на полуденном времени часами он не сумел. Та же сила заставила его проехать лишнюю остановку в другом направлении, выйти на проклятом месте и простоять там добрых тридцать минут. Опоздал на работу Олег Павлович на полтора часа, выглядел нездоровым и ушел пораньше. Дома он лег в постель, поставил градусник, напился горячего молока и дурно пахнувших капель. Что-то нужно было делать, но что?

Прикинувшись больным, на следующий день он вообще на работу не поехал. Но перед обедом, не обнаружив дома хлеба (жена уехала в Рязань к родственникам), он всё же вышел из дома, и снова не смог противиться притяжению магнита. Повинуясь адскому зову, он против своей воли, совершенно парализованной, доехал до того самого места, простоял почти час на ветру и действительно заболел – сильно простудился. Неделю Олег Палыч лежал с высокой температурой, из дома не выходил и был в душе рад тому, как сложились обстоятельства. По крайней мере, теперь-то уж появился шанс, что магнит его отпустит навсегда! Не менять же, в самом деле, работу из-за нелепого явления природы!

Но когда Олег Палыч выздоровел и повторил утром привычный путь, он опять вышел на пустынной остановке. Только, к его ликованию, уже не стоял на одном месте, а степенно прошелся вдоль аллеи, посидел на скамейке, поковырял палочкой снег. С удовольствием закурил бы, если б не бросил десять лет назад.

На работу он приехал в хорошем расположении духа, шутил, много сделал полезного. Олег Палыч был уверен, что влияние магнита сходит на нет. И его предположение подтвердилось. Больше он не выходил на этой остановке, только когда проезжал мимо, сердце начинало стучать чаще, и всего его охватывало необъяснимое волнение. А однажды ему показалось, что какая-то знакомая фигура в пальто стоит к нему спиной на том самом месте, неподвижно и прямо. До боли защемило в груди и сойти захотелось нестерпимо. Но Олег Палыч отвернулся, взялся за другой поручень и, моргая вдруг ставшими влажными глазами, пересилил себя. Двери закрылись, автобус поехал дальше. Впрочем, и эти симптомы вскоре исчезли. Только думал иногда Олег Палыч, – что же это за фигура почудилась ему на месте магнита? Почему она показалось ему такой знакомой, если не сказать – родной?

Позже, на февральском мужском празднике, Олег Палыч случайно узнал от сослуживца, старейшего в институте, что после смерти Павла Николаевича новое руководство приняло решение установить ему небольшой памятник-бюст на аллее. Но времена наступали тяжелые, денег у фирмы оставалось все меньше, и о строительстве памятника пришлось забыть. И даже первый закладной камень убрали.

С тех пор бывал Олег Палыч на аллее не раз – по субботам. Бродил там, думал, вспоминал отца, но – уже по своей воле.

март 1999

– Опять хочу в Париж!

– А что, уже был?

– Нет, уже хотел!

(советская народная шутка)

Париж был как Париж. Тот, кто там был, вспомнит его сейчас же, тот, кто не был, вроде меня – представит. Вот такой он, все правильно. Тогда притягивали желтки солнца умытые стекла витрин, дышала, меланхолично отражая небо, змея Сены. По раскаленному асфальту, как по сковородке масло, катились «Ситроены», «Мерседесы», «Хонды» и прочие звери города. Вдалеке вздымалось ввысь восставшее металлическое кружево Эйфеля.

А на узенькой, очень чистой и уютной улице стояла маленькая и миленькая девушка с чуть-чуть припухшим личиком и длинными волосами цвета спелого каштана. Ее хорошенькие губки шевелились, а глазки беспокойно бегали. Человек от природы любопытный и, к тому же, обладающий острым зрением, мог бы с другой стороны улицы, не привлекая внимания девушки, прочитать объявление, вывешенное на солидной деревянной двери, которое и заинтересовало прелестную молодую особу:

«Профессор мадам Бунуоль. Гинеколог. 2-й этаж. Прием с 11.00 до 19.00».

Прочитав объявление раз, наверное, десять, хотя, надо полагать, она прекрасно знала, чем занимается мадам Бунуоль, девушка обернулась и, должно быть, не заметив Вас, постороннего наблюдателя, вошла в старинный темный подъезд. Она поднялась на второй этаж и нажала кнопку звонка. Звонок ласково тявкнул, как приветливый пес, и девушка втянула голову в плечи. Спустя минуту тяжелая темная дверь отворилась, и девушка увидела симпатичную лохматую…женщину лет тридцати пяти – сорока. Женщина улыбалась так по-домашнему тепло, что смущенной донельзя девушке тоже ничего не оставалось, как улыбнуться.

– По-моему, еще нет одиннадцати, – сказала женщина и расстегнула две пуговицы платья, – уф, как жарко! Впрочем, если вам не терпится поговорить со мной, проходите, конечно, нельзя же ждать на такой жаре. Я полагаю, это с вами я разговаривала вчера вечером по телефону?

Девушка покраснела, что послужило ответом утвердительным.

– Сколько же вам лет? – спросила женщина, склонив голову на бок и прищелкнув языком.

– В пятницу будет восемнадцать, – пролепетала девушка.

– А в пятницу какого, простите года? – засмеялась мадам Бунуоль. – Проходите в кабинет, налево. А я переоденусь.

Девушка прошла в небольшую комнату с низкой кушеткой, книжными полками и внушительного размера столом. Она присела на край кушетки и вздохнула, а антикварные часы известили о том, что на город навалился полдень, и мадам Бунуоль, следовательно, слукавила, не обнаружив часов на руке девушки. В такой день никому не хочется слушать скучные исповеди.

За стеной кто-то играл на рояле, легко и бестолково – доходил до середины мелодии и начинал сначала. На балкон напротив вышел армянин с волосатой грудью, потянулся, заметил девушку (окно кабинета было открыто настежь), зачем-то погрозил ей пальцем, и скрылся в своих апартаментах. К окну рядом с балконом подошла молодая рыжая женщина в одних трусиках, показала ленивой разомлевшей улице большую грудь и белозубую улыбку, и растворилась в полумраке комнаты. Хотелось холодной кока-колы, снять блузку, и, конечно же, любви.

Но идиллия вскоре кончилась, и девушке пришлось вспомнить о цели визита. Вошла мадам Бунуоль; теперь она была причесанная и в белоснежном халате, надетом на голое тело. Она старалась выглядеть серьезной, что ей удавалось, можно было бы сказать, если бы не негаснущие искорки в уголках умных серых глаз.

Мадам Бунуоль присела за стол и сдавила щеки ладонями, облокотившись о стекло. Несколько секунд она, не мигая, смотрела на девушку, затем сказала: