Александр Иванович пошарил глазами по комнате, рванулся к столу, пристально осмотрел что-то, и со злобой, но в то же время удовлетворенно, произнес:

– Ага, химик, значит… Кокаин. Нет, однако, не кокаин. Тот белый, а этот желтый какой-то, как мука дрянного сорта. Что это? – обратился он к старушке.

– Да откуда ж мне знать, сынок, – совсем растерялась Людмила Петровна, – я ему комнату сдала, и ни на что его не смотрела. Прибиралась иногда, да мало ли что там у них, у химиков-то… А скажи, сынок, не соври – не посадят меня за это? Может, бомбы он делал, мирных граждан в метро взрывать?

– Он свою жизнь взорвал, – с достоинством, сознавая собственное превосходство, произнес врач, аккуратно собирая порошок в маленький целлофановый пакетик – И не жил ведь еще, дурак. Химик… По паспорту – двадцать восемь лет. Имя красивое – Ярослав.

– Что же, умрет он? – всплеснула руками Людмила Петровна.

– Сейчас узнаю, – бросил врач, уже скатываясь вниз по грязным стершимся ступенькам.

А история Ярослава, по молодости без отчества, была проста, хотя и не совсем обычна. Ну, работал он, инженер-химик по образованию, в какой-то закрытой лаборатории, делал то ли лекарства, то ли еще что – Бог его знает. Несмотря на трудные для науки времена исследования эти финансировали, зарплату, пусть невысокую, но выдавали регулярно, работа Ярославу нравилась. Здоровьем он был не обделен, несмотря на то, что был тонок в кости и слегка бледен. Водил дружбу-любовь с девушкой, маленькой и нежной, к химии отношения не имеющей, собирался на ней в скором времени жениться, снимал, как мы уже знаем, комнату. С девушкой Наташей он встречался, как сейчас говорят, «на ее территории». Был общителен, вежлив и неглуп. Короче говоря, жизнь у Ярослава складывалась пусть не блестяще, но вполне нормально.

Как знать, может быть, именно эта «нормальность», как ни парадоксально, и явилась причиной внутренних, беспричинных приступов тоски, иногда, раз или два в месяц, точившей его молодую, не совсем еще окрепшую душу. Тогда ему становился не мил весь белый свет. Он грубо и отрывисто отвечал на вопросы, избегал встреч с Наташей. Всё вокруг было не то, не так, нелепо и страшно. Как будто должен был он находиться в это время в другом месте, и лишь из-за досадной ошибки неизвестно кого влачил жалкое существование, обычно его устраивающее. В таком состоянии он, всегда покладистый, мог наорать на кого угодно, невзирая на должности, разбить стеклянную колбу – случайно или нарочно, бывало, стискивал зубы и закрывал ладонями глаза… Коллеги, хорошо знающие его, советовали:

– Яр, ну чего маешься-то? Тоска – как вирусная зараза, ее лечить надо. Антибиотики принимать. Сходи возьми полкило лекарства, легче будет. А мы тебе компанию составим.

– Не пойду, – огрызался Ярослав, – отстаньте, Христа ради.

– Зря. Может быть, организм требует, а ты его насилуешь! Может, в генах у тебя тоска сидит. И душа требует противодействия ей, тоске, посредством введения в кровь веществ, содержащих гидроксильные группы.

– Воздержусь, – отрезал Ярослав и отходил в сторону.

Глядя на товарища, ученые мужи сами начинали тосковать и шли в магазин. Конечно, Ярослав пробовал лечить болезнь души водкой, и сначала это как будто помогало, разгоняло непонятное чувство безысходности и тихого, тупого отчаяния. Но помогали только достаточно большие дозы. Малые напротив делали тоску тяжелее и горше – выть хотелось. И он быстро понял, что на следующий день после принятия адекватного количества становится еще более скверно, к психологическому дискомфорту добавляются физические страдания всего организма. Возникала зависимость, а Ярослав, который всегда ценил свободу вне себя и в себе, не мог с ней мириться. Поэтому однажды он полностью перешел на пиво, от которого не становилось ни лучше, ни хуже.

Пару раз предлагали Ярославу радикальный выход – от марихуаны до морфия. Но наркотиков он боялся, как огня, даже думать о них не хотел. Может быть, в глубине души он понимал, что именно они могут помочь в часы невыносимой печали, но если, не дай Бог, это понравится – то уже навсегда.

В последнее время, правда, приступы стали случаться немного реже и протекали легче, чему способствовала Наташа. Она старалась увлечь его тем, что он любил. Тогда они шли вечером в театр или на художественную выставку, если был выходной. Либо у нее дома занимались любовью при свечах. Наташа жила одна в маленькой однокомнатной квартирке с высоченным потолком, которую подарил ей отец, бывший солдат, вернее, офицер партии. Ярослав сперва сопротивлялся некоторому, пусть и доброму, насилию, но потом подчинился порыву любимой женщины и стал принимать ее бескорыстную помощь как должное. Он бывал груб и с нею, и облегчение, как правило, едва ощущалось, но всё же тяжелые часы проходили чуть быстрее, и вскоре жизнь возвращалась в привычное русло – до следующего раза.

Наташа работала в торговой фирме, занимающейся венгерским рынком, хорошо знала язык венгров и часто летала в Будапешт на переговоры. В тот роковой вечер Ярослав остался в лаборатории один и ждал Наташиного звонка, чтобы договориться о встрече. Она позвонила около семи часов, но то, что он услышал, не предвещало для него ничего хорошего:

– Яр, миленький, мы не сможем сегодня увидеться. Я должна была лететь в Венгрию завтра утром, но шеф настоял, чтобы летела с делегацией сегодня. Ради Бога, не наделай глупостей. Через два дня вернусь, и будет нам с тобой хорошо-хорошо…

Ярослав сжал трубку так, что мелко затряслась вся рука.

– Хорошо, говоришь? Тебе ведь всегда хорошо, да? Что со мной, что без меня. Я знаю, что на самом деле тебе на меня наплевать. Ну и ладно! Одному даже легче. Не нужно притворяться.

– Яр, я не заслужила такого тона. Я ведь и обидеться могу, – не повышая голоса, сказала Наташа. Правда, она никогда не обижалась или, по крайней мере, очень ненадолго.

– Лети, лети в свой Будапешт! А можешь и подальше, – крикнул Ярослав и с силой бросил трубку на аппарат. Она закурил, опустился на стул и огляделся вокруг. Ничего нового – столы, колбы, шланги, трубки, печи, инструменты, компьютер. Опостылело всё. Как писал поэт – живи еще хоть четверть века, исхода нет…

Многие люди в подобном состоянии выручают себя именно работой, но Ярославу это не удавалось. Он мог работать лишь в состоянии душевного покоя, которого сейчас не было.

В отчаянии он смахнул со стола несколько прозрачный емкостей – пробирок и колбочек – на пол. В тишине послышался жалобный звон разбиваемого тонкого стекла, пластиковая трубка оборвалась и свернулась в спираль. Содержимое емкостей, белые и желтые порошки, рассыпалось, словно на кухне у неловкой хозяйки.

Эта маленькая катастрофа чуть-чуть вернула Ярослава к жизни. Он покачал головой, выругался, осуждая себя за содеянное, и пошел за веником. Порошки он собрал на лист плотной бумаги, старательно вычистив щели и углубления в старом потрескавшемся линолеуме.

Ярослав осторожно понес картонку к урне, стараясь ничего не рассыпать. Он немного простудился в последнее время (было межсезонье с его коварными ветрами, слякотная агония зимы) и чихнул на весь этаж опустевшего института. Облако порошка окутало его, заставило чихнуть еще пару раз. Ярослав задержал дыхание, но чихнул опять, уже не так смачно, и остановился, поневоле вдыхая мелкие частицы, распыленные в воздухе.

Внезапно плотный, почти забытый по прошлым алкогольным возлияниям дурман ударил ему в голову, но затем вдруг стало необычайно легко. Странное, неизведанное ощущение окатило его с ног до головы. Ярослав почувствовал, что находится уже не здесь, в тесном казенном помещении лаборатории, что он уже оторвался от земли, что он парит в небесах, как Икар! Он летел над бездной – огромной пастью желто-красной пропасти, знакомой по старым приключенческим фильмам, которые когда-то в юности вызывали в нем восторг соприкосновения с настоящей жизнью, не давали спать ночами. Далеко внизу бурлила горная река, темная, широкая и сильная, как вена атлета.