— Сам и свел? — раздались голоса.

— Сам.

А рябой покрутил головой и произнес окончательно:

— Значит, отец у него был сознательный.

Помолчали.

— Много еще чистить? — сочувственно спросил подошедший и посмотрел в мешок.

— Еще мешок есть, — отозвались нехотя и заработали быстрее ножами.

— А я все-таки не пойму, — снова вернулся к старой теме рябой. — Ну какой интерес бежать? Вот себя возьму. Что я против скажу? Ничего не скажу. Сыт, одет, обут. А что меня грамоте тут выучили — так только спасибо.

— Образованность тут дают, это верно, — подтвердил подошедший. — Ну только многие насчет тяжести беспокоются. Идтить тяжело по горам.

Все засмеялись.

— Лежать на печке куда интереснее, — подхватил кто-то.

— Про это что говорить.

И опять все засмеялись.

А рябой покачал головой.

— И к чему ваш смех, спрошу я вас? — сказал он укоризненно. — И чего в этом смеху? Никакого нету смеху. Есть, которые на ноги слабые — им горы тяжелые. А есть, — он поднял вверх палец, — есть, которые на глаза жадные, на жизнь жадные, на интерес охотные — им горы в самый раз. Хотя б я.

Он посмотрел вокруг заблестевшими вдруг глазами и погас.

— А смеху тут никакого нет, — холодно закончил он.

Тут легло над костром молчание.

Связной вытряс из своей кружки последние капли чая, уложил кружку и ближе подошел к костру.

— Не про то у вас разговор, — начал он примирительно. — Тут дело политицкое. Ведь Овсянников, кто он теперь выходит? Дезертир, предатель, изменник.

На это никто ничего не ответил, а связной обтер губы и продолжал:

— Это маловажно, что у нас сейчас не война. А все-таки он — дезертир, выходит, с фронта.

Подошедший вдруг тихо засмеялся.

— Дурак человек, как я погляжу, — мотнул он головой, — все он свою глупую мыслишку про себя держит. Вот хоть бы Овсянников: взял да убег. А теперь где-нибудь сидит да плачется. Чуда-ак…

— И раньше бегали, — сказал кто-то тонким, почти детским голосом. — К нам в станицу один прибег. Еще при царе.

— Так-то ж при царе. Вот непонятливый, — удивился рябой. — При царе же то…

— Да я ж ничего. Я только к слову… — забормотал тонкий голос и сник.

— К слову. Оно надо знать, какое слово к какому идет. Слова свой строй любят, — назидательно помахал ножом рябой.

— Я иначе на это дело скажу, — продолжал он потом. — Вот послали нас, к примеру, картоху чистить впятером. А один возьми да сбеги. Его дело дурацкое, а нам-то, четверым, за него работать…

— Ему, говорят, письмо из дому было, — перебил подошедший. — Он, может, об доме и заскучал…

— Письма эти всегда в расстрой приводят — это верно, — согласился рябой. — У нас одному бойцу жена такое письмо прислала, что и при смерти она, и хозяйство завалилось, и ребенок болен, а он парень был ушлый, да и писани ей в ответ: не пиши ты мне, мол, брехни, а то и совсем домой не вернуся. Ну, жена и свиноватилась: мол, все это выдумала; думала, отпустят тебя твои начальники.

Связной еще ближе подошел к костру.

— Это не факт, что письмо, — сказал он. — Из-за письма с фронту не бегают. А хоть бы и померла жена — разве ты могешь свою оружию бросить? Это он бросит, я брошу — что ж будет?

Молчавший все время высокий боец, которому фамилия была Мовчан, что он и оправдывал своим всегдашним поведением, воткнул нож в картошку и вдруг сказал глухо:

— Воевать придется — я тому Овсянникову первую пулю в лоб.

Раздался конский топот: возвращались коноводы с базы, ездили за продуктами. Один из них подошел к костру — в поводу держал лошадь — и жадно спросил:

— Чайку нет, а?..

Он был в грязи, липкой и еще мокрой.

— Где это ты так? — спросил у него повар, протягивая кружку чаю и кусок сахару.

Коновод только безнадежно махнул рукой и жадно начал пить горячий чай. Лошадь, усталая и потная, дергала повод. И коновод, не отрываясь от кружки, подтягивал поводья. Чай булькал в его горле.

— А у нас тут случай какой, — начал рябой. — Боец один, Овсянников ему фамилия, сбежал, дезертировал, проще сказать.

Коновод отнял кружку ото рта, посмотрел недоуменно, потом сообразил, о чем речь, натянул повод и произнес короткое и свистящее:

— Ссволочь…

Пулеметчики третьей роты для Перанги заготовили лозунги. Они знали — да и все знали в полку, — что подъем будет крутоват: об этом говорили карта, командиры, газета.

И вот пулеметчики вышли с лозунгами. Они написали их наскоро прямо на старых газетах, кривыми буквами: художников нет, — и подумаешь, АХРР тут, что ли! — главное содержание, а содержание было самонужнейшее. Не для себя старался пулеметный взвод. Нет. Для тех, кто пройдут сзади, для тех, кто, задыхаясь и исходя потом, будут после пулеметчиков штурмовать круто замешанные скаты Перанги.

Пулеметчикам этого никто не поручал, эту своеобразную моральную взаимовыручку они организовали сами.

Но зато и взвод этот был «на сто». На сто процентов коммунистический, на сто колхозный, на сто ударный. Взводный партийный организатор Козлитин — тоже парень «на сто».

Надо рассказать о нем.

Есть село Кугульта в степях Ставропольских. Я там не был никогда, но, глядя на обветренное, загорелое, цыганье лицо Козлитина, на резкие скулы его, я вижу эту Кугульту — село степное, на ветру, на юру. Был отец Козлитина батраком. И сам Козлитин батрак. Клал людям печи, хаты — своей не имел. Чужой дым шел из чужой хаты. Потом на чужом моторе работал. Работал от зари до зари, в союзе не состоял, в комсомол не ходил, грамоту знал еле-еле: «а напишу — и сам не пойму».

Ни газет, ни книг не знал Козлитин да и на сходку ходил редко. Били однажды тревогу в селе, сходку созвали, чего-то говорили, но и сейчас не помнит Козлитин, о чем речь шла, хоть и был тогда на сходке. Знал Козлитин свою работу, да теплый ветер знал, да степь широкую чуял. Может, и девушка была — без девки никак нельзя.

Чемберлен мог спать спокойно. Ничего о нем не знал Козлитин и злобы на него не имел. Он, кажись, и на хозяина своего не имел большой злобы, потому что так, должно быть, надое мотор хозяйский, а работать ему, Козлитину.

Нет, должно быть, имел злобу на хозяина и на жизнь свою, в общем темную, в которой, кроме ветра да соломы, черт-ма, ничего нет.

И когда пришел день идти в армию, Козлитин сказал: «Домой не вернусь!» — и на том решил.

Приехал Козлитин в армию, огляделся, товарища нашел. Был товарищ Образцов и грамотнее и развитее Козлитина. Книжки читал, письма сам домой писал.

Услышали оба, что набирают в полковую школу. Что за школа — неизвестно, но раз школа, значит, туда как раз путь лежит. Лежала на столе в ленинском уголке тетрадь «Вопросы и ответы». Образцов от себя и Козлитина написал: нельзя ли им в школу? Им коротко ответили: нельзя.

А дело в том, что оба еще ранее были намечены в хозроту, только первую ступень в стрелковой роте отбывали. Не угомонились приятели. Скулы у Козлитина упрямые, охота у Образцова крепкая. Написали еще раз — опять ответ: нельзя. В третий раз написали: хотим в школу, и все. Вызвали Козлитина в канцелярию — что за упрямый такой.

Политрук посмотрел-посмотрел на Козлитина и плечами пожал:

— Ладно! С комиссаром поговорю.

Так попал Козлитин в полковую школу, в пулеметный взвод. Был командиром взвода Прибыльский. Он заметил упрямого курсанта, стал работать над ним: книги давал, задания; прошел успешно Козлитин школу, младшим командиром стал. Прибыльский предлагает:

— Оставайся в школе младшим командиром.

Козлитин испугался:

— Не справлюсь.

— Справишься, вытянем.

Справился Козлитин. Остался потом на сверхсрочную, сейчас в нормальную школу готовится. Член партии. Взводный партийный организатор ударного коммунистического пулеметного взвода. И вместе с одногодичником Гильдом они и затеяли. Да что лозунги!.. Вместе с тем же Гильдом издают они взводную газету «Максимка». Пишет Козлитин передовые статьи. Достается в них и Бриану и Чемберлену.