В пять часов утра выступил первый эшелон. Я назначен во второй. Выезжаем через час. Утро веселое, солнечное. Еще легко стелется туман, и в дымке его колеблются легкие аджарские деревянные домишки на курьих ножках с крышами из тоненьких дощечек. Так и кажется: налетит ветер, снесет эти крыши, развеет дощечки по горам. Но предусмотрительный аджарец кладет на каждую дощечку по большому камню.

Во всем таком деревянном дощатом домишке, где щелей много, где и окна, и фундамент, и двери — все легко и непрочно, одни только печи (очаг семейный) выдаются наружу, прочные, хорошо сложенные из камней.

Дорога наша вьется, юлит по низу, словно уклоняясь, убегая от подъемов.

Сонный дремлет минарет. Уютная изгородь, вся перепутанная зеленью, окаймляет удобную дорогу. Возле одного двора — они разбросаны по всей дороге — продают черешню, которую тут же срывают с дерева. Вся дорога в конском следе и в черешневых косточках. Наши кони проходят сквозь эту мирную семейную идиллию дальше, вперед, туда, где на двухкилометровом прыжке в небо застыл кишлак Перанга.

«По-большевистски будем штурмовать дорогу на кишлак Перанга» — этим первым лозунгом пулеметчиков третьей роты извещаемся мы о том, что подъем начинается. Лозунг обращает всеобщее внимание. Его прочитывают вслух, улыбаются и веселей идут дальше.

Тропа сразу становится скверной, сырой. Взмешанная сотнями ног, глина превращается в грязь. Дорога вьется крутым изгибом.

Конные спешились. След в след идут один за другим и ведут лошадей. Ведут по всем этим изгибам и поворотам. На каждом повороте — человек и в поводу лошадь. Один ведет уже вправо, другой еще влево; вверху, внизу — всюду люди с лошадьми в поводу. Кони встряхивают гривами, обмахиваются хвостами — вороные, чалые, буланые. И кажется, что люди размахивают лошадьми.

Уже начинают встречаться отставшие. Разморенный, осунувшийся, с расстегнутым воротом, мокрый, сидит или чаще лежит в стороне от дороги. Тут же рядом винтовка и снаряжение.

Полежит немного, отдышится, наденет снаряжение и пойдет догонять своих.

Спросишь:

— Что отстал?

Покрутит головой, виновато усмехнется, ответит:

— Сдал малость. — И вскинет винтовку выше. — Дюже подъем крутой.

— Дойдешь?

Обиженно посмотрит:

— А раньше я не доходил? — И зашагает крепче.

Каждое мелкое подразделение может двигаться самостоятельно — таков приказ. Он вызван следующим: есть места, удобные для стоянки, есть неудобные. Дадут команду «Привал», застанет эта команда одних на поляне — этим привал; других — на тропе, да в таком месте, что и вьюка-то положить некуда. Так и стоят животные под вьюками. И ни вперед, ни назад.

Поэтому приказано подразделениям «самоуправляться». Упадет тропа в неожиданную полянку — тут минут на двадцать взвод и «привалит». Подойдут задние — тоже «привалят».

А уже первые уходят. Горы научили и правилам движения: на таких крутых подъемах через каждые двадцать минут ходьбы нужен двух-трехминутный отдых. Иначе не дойти: задохнешься.

На больших привалах читалась вслух наша газета. Вчера вечером в Дид-Ваке я тоскливо осматривал бивуак. Шел дождь, и мне положительно негде было приткнуться со своей «типографией». Единственно сухим местом была мечеть, но комиссар мне и думать о ней не позволил.

— Да ведь местные жители не возражают, — просил я.

— И думать не моги. Муллы такую агитацию пустят, почище твоей газеты.

Мечеть, как и все сооружения здесь, стояла на больших сваях — образовывалось сухое, широкое подполье — там уже устраивались на ночлег некоторые штабисты.

— А в подполье можно? — спросил я в отчаянии.

Комиссар подумал и разрешил.

Я перетащил туда всю свою немудреную типографию, состоящую из шапирографа, бумаги, чернил и Бирюкова — главного начальника нашей типографской техники. Притащили походную лампу и расположились.

Ко мне подошел невысокий стройный молодой командир. На петлицах у него было три шпалы.

— Вы редактор? — обратился он ко мне. — Хотите, помогу работать?

Он оказался слушателем Военной академии Задовским. Вместе с ним мы до полуночи работали под мечетью над выпуском газеты.

Сегодня мы с ним ехали вместе, во втором эшелоне и были несказанно польщены, когда на многих привалах слышали, как читалась выпущенная нами ночью газета. Наш лозунг «Даешь Перангу!» на этом крутом подъеме звучал довольно убедительно.

В газете была еще схема пути. Задовский сделал ее просто, четко и интересно. Мы услышали, как боец, тыкая пальцем в схему, говорил смеясь товарищу:

— Как семьсот двадцать четыре возьмем, так читай богородицу.

724 сажени над уровнем моря. Полтора километра. Но до кишлака еще далеко. Свежо. На соседней горе пятна снега.

Сосна, ель, ольха.

Мы идем по узкому, метров двадцать пять, перевалу. Внизу белесое, мутное море тумана. Ничего не видно.

Туманное море и узкий, метров двадцать пять, перешеек и мы. Словно выхватило нас из этого молочного моря и поставило. И на чем этот перевальчик держится — не поймешь.

Дальше должен быть еще подъем, последний подъем — и кишлак Перанга будет взят.

Но тропа вдруг начинает ползти вниз, прямо в туман, вниз, все неуклоннее, все неумолимее: мы видим, как бродят по горе облака — туман разрывается, и открывается крутой, неотвратимый спуск. Исчезает ель, становится теплее, появляется кустарник, наконец, речка и… привал.

— В чем дело? Где же Перанга? — волнуюсь я.

А Задовский тычет мне в лицо схему, где этот спуск показан волнистым зигзагом.

Мельница, веселая горная речка и на ней шумный, хлопотливый бивуак. Тут мы встречаемся с нашим первым эшелоном. Они уже освоились и торопливо бегут с котелками.

Располагаемся и мы на отдых у тихой речки. Неотвратимый спуск сбросил нас с «724» только затем, чтобы отсюда начать новый подъем к кишлаку Перанга.

Как в детской игре «вверх — вниз». Вот уж доползли мы до вершины и — хлоп, стремительно упали вниз.

Уже висит на новом подъеме новый лозунг пулеметчиков, большевистский лозунг: «Нет таких крепостей, которых бы большевики не взяли».

— Перанга? Возьмем!..

Первый эшелон ушел. Второй вытягивается. Налез третий. И та же картина: котелки, веселая беготня, дым, костры… Вспоминаем с Задовским, что мы еще ничего не ели; хочется есть, но у нас нет ничего. Ни хлеба, ни сала.

С продовольствием вообще неважно, не наладилось еще. А у нас, приписанных на довольствие к штабу, вовсе никуда. Где-то теперь наш штаб с его драгоценными мешками, в которых хлеб и сало? Грустя по салу, подтягиваем коням подпруги и становимся в хвост первому эшелону.

Хвост стоит. Почему — неизвестно: не то в голове что-нибудь случилось, не то вытягиваются еще, не то дают оторваться первому эшелону. Сидим, ждем, грустим по еде.

В третьем эшелоне — тюркская рота, самая дисциплинированная, дружная, боевая. Между прочим, у них отлично и быстро готовят пищу; на стоянках у них раньше всех поспевает еда.

Вот и сегодня они только пришли, а уж высланные вперед кухни приготовили обед. И бойцы бегут с дымящимися котелками.

— А не вредно бы каши, — говорю я умильно.

Выдержанный и серьезный Задовский только закуривает в ответ.

— Каши хотите, ребята? — вдруг подходит к нам Горский.

— А у тебя что, кухня? — недоверчиво и насмешливо спрашиваем мы.

— Плевое дело, — энергично отвечает Горский. — Вот в тюркской роте обед дают.

— Хороша каша, да не наша…

— А интернациональная солидарность? — И пока стоит наш второй эшелон, мы с аппетитом уплетаем рисо-пшенную кашу с консервами, братски полученную в третьем.

И снова исчезает кустарник, редколиственные деревья, появляется ель, сосна, даже пихта. Свежеет. Внизу все заволакивается туманом. Подламываются ноги, лошадь тычется мордой в мою спину, торопит. Попадаются отставшие: это подъем.