В Намниауре к нам приковылял старик. Он был одет, как все местные жители, только на голове вместо башлыка была лохматая шапка-кубанка. Говорил он по-русски не плохо, важно улыбаясь, сообщил, что давно-давно служил в «его императорского величества пластунском батальоне».

Немногое уцелело в его памяти; вот помнит твердо название батальона, помнит, что русская водка — горячая и что офицер бил его в зубы — «Кулак большой, пальцев много, бац по зубам — нет зубов». Когда наши командиры весело угощали его папиросами, он всякий раз вставал, брал папиросу кончиками пальцев, осторожно и пугливо прикладывал сухую сморщенную ладонь к кубанке и говорил вежливо: «Мерци…»

Он долго бубнил о царской армии, что плохо там было, плохо, цуди… очень цуди…

— Так говоришь, в зубы? — спрашивал веселый курносый батареец.

— Зубы, зубы… — повторял старик и, раскрывая рот, показывал пальцем в пустые отверстия.

— Дак ты б его обратно, — недоумевал батареец. — Он тебя в зубы, а ты его по кумполу. Чуда-ак!..

Старик смотрит на него, тоже недоумевая. Они не могут никак понять друг друга.

— Как ударишь? Началнык… — бормочет старик. — Нэ понимаешь?

А если бы батареец начал рассказывать о нашей армии, старик бы вовсе не понял. Ну как ему рассказать об ударниках?

Батареец сказал бы:

— Красноармеец Литовченко еще на подъеме к кишлаку Перанга почувствовал себя плохо. Резало в животе, словно кто тупым, ржавым ножом царапал. Но Литовченко шел и дошел до кишлака.

Он никому не говорил, что ему плохо. Всякий свою боль про себя держит, зачем других своей болью расстраивать? Всем нелегко. Вот кабы радость была, ею поделиться надо.

Но ребята у нас не слепые, заметили. И командир взвода разрешил Литовченко остаться ждать санчасть.

Литовченко даже обиделся:

— Это чтоб потом на весь взвод пятно легло: вот у них, мол, отстал один? Дойду!

И дошел.

— Вай, чудак! — сказал бы старик — и рассказал бы, как раньше солдаты расковыривали гвоздем пустячные раны, чтобы только уйти от каторжного строя.

— Да ну? — удивился б в свою очередь батареец и опять рассказал бы, как секретарь комсомольской ячейки первой роты Васильчук тоже пошел на Перангу больным. Он весело шел в строю, ободряя других, а когда заметил, что пулеметчик устал нести пулемет и дальше идти не может, взял пулемет, вскинул на плечо, отер пот и пошел в гору.

Комотделения пульроты Погорелов, меняя позицию, поскользнулся, упал и разбил голову. Но взвод первой роты шел в атаку, нужно было поддержать его огнем, и Погорелов прилег к пулемету, завязал платком рану и продолжал четко и ясно командовать:

— По пулемету противника, прицел восемь, целик ноль…

Старшина санчасти Андрей Белан заболел гриппом, но от эвакуации отказался и работал, пока не свалился.

У Василия Малкова — инструктора-собаковода — умер ребенок. Он получил об этом вечером письмо в горы.

Не знаю, что передумал Малков в эту ночь, но на утро он был по-прежнему образцом бодрости и спокойствия.

Харитон Авдожян, взводный, партийный организатор Дремовского ударного взвода, увидел, что лошадь завязла в болоте. Авдожян бросился ей на выручку. Утопая вместе с ней в грязи, он выволок ее, спас. Да только глупая лошадь поблагодарила по-своему — наступила на ногу и пожала ее: «спасибо, мол».

Так, с распухшей ногой, не прекращая выполнять своих обязанностей, пошел Авдожян на штурм высоты 1112.

— Вай, вай, не может быть, — покачал бы головой старик, — шутышь? Хе-хе-хе…

А батареец продолжал бы рассказывать то, что известно всему полку.

Еще в Горджоми заболел коммунист — боец Перцев, но эвакуироваться отказался:

— От взвода никуда не пойду.

И не ушел. Больной, «температурный», проделал ночной марш и, когда заметил, что коновод устал вести лошадь, пошел ему на выручку и лошадь довел до конца.

У Оманидзе — ответственная работа: басист нашего геройского оркестра. Когда он заболел, то задумался: как же это оркестр без басиста? Вся гармония пропадает. И в лазарет не пошел.

Командир взвода Кобахидзе начал чувствовать недомогание. Он удивленно почесал черную бороду:

— Заболел, га?

И продолжал исполнять свои обязанности. Ему не раз говорили:

— В лазарет надо.

Но Кобахидзе смеялся:

— Через час все пройдет.

В Цихис-Джвари, когда уже почти кончился поход, он свалился, и его увезли в лазарет.

Боец тюркской роты Леон Гаспаров вел лошадь с вьюками. На пути крутой обрыв. С вьюком лошади тяжело будет.

И Гаспаров снял с лошади груз, взял вьюк на себя, перенес его через обрыв, а затем уже провел и лошадь.

Черешня часто вспыхивала на нашем пути. Горит ягодка на солнце, исчерна-красная, сочная, налитая.

Мы идем садами, фрукты свисают на тропу, дух от них — неописуемый.

Вот приподняться на седле, чуть дернуть ветку, и посыплется ягода прямо в пересохшую, наглотавшуюся пыли глотку. Да чего там приподняться! В богатом, тароватом селении Клде мы располагаемся прямо в садах. Сады тут огромные, яблоки под деревьями валяются, упали, собственной тяжести и сочности не выдержали; нагибаться не нужно: сами ползут в рот.

Нельзя!

Политрук объяснил: нельзя.

Полковая газета вышла, пишет: нельзя.

Почему нельзя?

В детстве понятия наши о собственности и чести воспитывались просто: нас драли, но мы все же лазали на чужие баштаны за сладкими кавунами и тут же, хряснув о колено, били их и ели.

Твое — мое — богово.

А здесь нельзя. И все это понимают.

Когда в первый день похода в одной роте бойцы начали безобразничать и палками сшибать зеленые еще яблоки, вмешались все.

— Нельзя, — сказали бойцы твердо. — Дружбы нашей с местным населением не срывай!

Мы шли по селениям, где видали виды: где были англичане — покорители Кавказа, меньшевистские выручатели. Мы шли по селениям, где помнили царское правительство.

Мы шли по селениям, где никакой армии, и нашей тоже, вообще не видели.

Прятались в некоторых селениях, услышав о нашем приходе, уходили из сел, бросая сады и дома, угоняя скот.

Ни одна черешня не упала с дерева.

Нельзя!

Когда в одном месте бойцы случайно поломали плетень, наши саперы сделали новый, да такой, что у аджарца вовек такого не было.

За потравы, за помятые посевы (бой, ничего не попишешь!), за дрова — за все платили. Платили и говорили:

— Мы Красная Армия. Мы вас не обидим. Мы за вас в бой пойдем.

И провожали нас восторженно. Неслась от селения к селению конная весть о кзыл-аскерах[8], о цителармиелебо — о Красной Армии, которая не грабит, фруктов не обрывает, ничего даром не берет, а только кино показывает, песни заводит, беседы проводит…

— Цителармиели вашша!..

Прекрасно понимали это бойцы.

— Твое — мое — богово — это тогда, когда ты сам за себя отвечаешь. А когда за твою дурацкую невыдержку на всю Красную Армию ответ ляжет, тут задуматься надо.

Идем мы садами, горит на солнце черешня — сладкий фрукт. Выходят местные жители, в мисочках ягода.

— Берите, товарищи, цителармиелебо… Ешьте.

Конфузятся бойцы, словно их, больших и здоровых, при всем народе милая старушка мать приласкала. Смущаются, отказываются. Или берут, а потом лезут в карман, вынимают пачку свойской махорки и конфузливо предлагают:

— А это от нас в подарок.

Возвращаются в строй и говорят товарищам:

— Народ какой везде… душевный…

На дневках к нашим бивуакам приходят местные жители. Женщин нет — одни мужчины. Головы закутаны лихими башлыками, на ногах легкая обувь. Выходит навстречу геройский наш оркестр. Сбегаются со всех сторон бойцы.