Сзади — нечастые выстрелы. Это наш взвод отражает неугомонного противника, преследующего нас по пятам.

Взводом этим командует Комахидзе. Взвод зарабатывает право на звание ударного. Около попавшегося на пути небольшого селения Комахидзе вдруг останавливается и вызывает к себе отделкомов. Через несколько минут отделкомы возвращаются к своим отделениям и взвод распадается на части. Бесшумно, стараясь даже не хрустеть хворостом, занимают отделения указанные места.

Это — засада.

Теперь не слышно выстрелов. Мы идем в полной тишине, торопясь оторваться от назойливого противника.

Вдруг несколько залпов сзади нас.

Останавливаемся.

Командно роты чутко прислушивается, потом исчезает. Мы знаем: это наша засада встретила противника.

— Выберутся ли они сами-то? — вслух рассуждаю я.

Посредники пожимают плечами.

Выстрелы внезапно умолкают. Возвращается комроты Гмырин.

— Ну, все в порядке, — говорит он тихо. — Ма-арш!

Час… Другой… Третий…

Где-то несомненно есть Москва.

— Шленский, в Москве какая сейчас погода? Как думаешь?

Он не отвечает. Потом вдруг тихо начинает мне рассказывать о своей жизни.

Мы идем теперь рядом: дорога стала шире.

Я слушаю неторопливый рассказ Шленского, в прошлом комиссара полка, сейчас — слушателя академии. Ему есть что рассказать, как, впрочем, и любому идущему сзади.

Широкоплечий комроты Гмырин мог бы, например, рассказать о солдатской лямке, которую тянул в царской армии. О том, что вот уже лет восемнадцать штатской одежды не носил.

Он живет в маленьком пограничном городке — пятьдесят два километра от железной дороги, десять километров от чужой страны. Иногда он ездит в отпуск в «Россию», как говорят здесь. Приезжает, рассказывает:

— Стройка идет какая! Смотреть поучительно.

Этого ему хватает на год, на год в пограничном городке, где паточный завод и лесопилка.

Впрочем, есть радио. Поздно ночью он слушает, как говорит Москва.

Он не скучает — ему некогда. О переводе в другой гарнизон не просил ни разу.

Сзади — темное туловище роты. Пестра рота, сводная: там одногодичники, люди с высшим и средним образованием — инженеры, техники, экономисты; там курсанты полкшколы — армавирские станичники; там помкомвзвода Жиденко — тракторист колхоза.

Рота туго ворочается в темноте, слышен только тяжелый топот шагов и копыт.

Я вспоминаю вдруг, что ротный вьюк лежит на общей любимице, лошади, кличка которой Абрикос. Вьюковожатым при ней — Сюсин. Он агроном, секретарь комсомольской ячейки. Я знаю: он ни о чем сейчас не думает, кроме как о том, чтобы в темноте не загубить Абрикоса.

Над притихшей, молчаливо шагающей человечьей цепью плывет ночь…

Что-то подозрительное делается с дорогой. Она начинает вспухать под ногами: ну так и есть — поползли на подъем.

Праздные мысли — к черту. Теперь собирай последние крохи сил. Путаный, скользкий, крутой подъем. И темень к тому же.

Шленский щедро растрачивает батарейку карманного фонарика: видно при беглом свете, как крутая идет дорожка на гору и по горе. На ней уже карабкаются передние. Очень похоже на картину «Стрелки в Альпах».

На горе вдруг вспыхивает костер. Он огромный, пламя его сразу освещает багровым светом гору, тропку и людей, карабкающихся по горе.

— Неправильно, — бурчит посредник, — демаскируют костром.

— Нет, правильно. А то всех людей и лошадей на этой горе в темноте погубят, — возражает другой. — Да и противник уж отстал. И выстрелов не слышно…

Наконец и мы достигаем вершины. И…

Вся рота разом ахает.

Перед нами — длинная, широкая аллея. Огромные стройные коричневые сосны, как гренадеры на параде, вытянулись вдоль аллеи. Они освещены великолепными кострами из сухого хвороста. Дыма почти нет, он высоко стелется над лесом, синеватый, легкий, как утренний туман. Верхушки деревьев позолочены отблесками костров, а стволы залиты багрянцем, словно это не костры вовсе, а сентябрьский закат.

Красноармеец, идущий впереди с фонарем, нерешительно останавливается. Он сконфужен.

— Как в театре! — восхищенно шепчет он и опускает свой фонарь.

И правда: как в опере. Так блистателен залитый огнем лес. Так величественна аллея. Так стройны сосны.

Мы уже на конях. Кони, почуявшие хорошую дорогу, резво идут, приминая мягкую, влажную траву.

Сзади нас — последний взвод гасит костры. Скоро кончается и аллея. Видно селение.

Приходится опять спешиться и снова брести по неудобной дороге. Но зато скоро привал. И спать, спать, спать…

Проходим темное, молчаливое селение. Квартирьеры встречают нас. Направляют в отведенное для бивуака место.

Там уже горят костры. Роты разбивают палатки.

Иду на поиски штаба полка.

Но уже не могу бороться с желанием спать. По дороге мне попадается какой-то костер. Валюсь около него, быстро засыпаю, закутавшись в шинель.

Иногда, впрочем, просыпаюсь: это ветер подул на меня дымом. Переползаю на другую сторону и опять засыпаю. Место открытое: лысая гора. Дым мечется то в одну, то в другую сторону, и я всю ночь ползаю вокруг костра.

Только утром мы знакомимся с местом.

Оказывается, уже не Аджаристан, и это ясно видно. Нет уже тех характерных, и может быть единственных в своем роде, аджарских ущелий, зажатых между лесистыми, буйными горами, испещренных бурными реками.

Здесь, в западной. Грузии, между горами большие зеленые долины, плато. Впервые за поход — ровная, проезжая дорога. Она честно идет промеж частых посевов пшеницы и кукурузы. И горы здесь не те. Горы здесь по большей части голые, лесу мало, много зато солнца и просторной голубой влаги.

По горам и долинам бродят огромные и тучные стада: район славится животноводством. Хороши и вольготны тут пастбища.

Мы стоим на небольшой лысой горе. Внизу селение Намниаур. Полк наконец-то вместе. И противник, яростно преследовавший нас вчера по пятам, сегодня вместе с нами мирно встречает дневку.

Дневка!

Каждый боец, проснувшись на дневке, на новом месте, определяет для себя следующие вещи:

— Не будет ли дождя?

Он долго и подозрительно смотрит на небо, щурится и, посоветовавшись с другими, на основании многих примет, а главное, на основании своего собственного веселого настроения решает:

— Не будет. Значит, дневка хорошая.

— Что на завтрак? Где кухня? Позавтракав как следует — а аппетит на походе соответственный, — боец решает третий важнейший вопрос:

— Что с оружием? Противогазом? Конем? Снаряжением?

Эта забота очень характерна. И поутру, в дневку бойцы всегда внимательно осматривают свое оружие. Походное дело — известное: не сталось ли чего с винтовкой? И я рад здесь записать: боевые стрельбы показали, что состояние оружия на походе не ухудшилось.

После этих дел или еще починив рубаху, порвавшуюся в разведке, когда полз через кустарники, или повертев сапоги, безнадежно требующие каши, — после всех этих дел домашних боец решает еще массу вопросов:

— Где река? Вода? Цхали?

И вот с котелками, с флягами, полотенцами тянутся к реке, к воде, к цхали пить, мыться, купаться, стирать… Лежат на горячих камнях у реки, деловито стирают портянки…

Бьет маленький, чуть живой родничок. Бьет в ямку. В ней маленькое озерко кристально чистой, холодной воды. Дальше из этого озерка уже текут мутные потоки, густо окрашенные глиной. И бойцы тщательно оберегают девственную чистоту озерка, ступают осторожно и соблюдают очередь. Это только на дневке, признаюсь по правде, на ленивой, бездумной, неторопливой дневке такой порядок у родничков.

— Где кооперация?

Тут запастись махоркой, если есть деньжата, побаловаться папироской, конфетой, приобрести пуговицы, спички, конверты, бумагу.

— Где клуб? Есть ли новая газета?

Тут взять в походной библиотеке книгу, сыгрануть партию в шашки, домино, узнать, будет ли вечером кино. Потом пойти обедать, спать, отдыхать, чиниться или просто, лежа на спине под солнцем, лениво разговаривать с товарищами о пройденном, о будущем, обо всем.