– Тебе же самой хочется. А я хочу быть уверен, что с тобой все в порядке, – прибавил Хромцов, хотя дело было вовсе не в этом.
Цветочные запахи богом забытого уголка; безжалостная топография их знакомства. Скука и любопытство. Огромное обоюдное любопытство – и больше никаких подробностей.
Она тяжело подсела.
– Это местечко когда-нибудь обустроят, – говорила она. – Пока все только и стараются от него отделаться. А оно просто нуждается в человеческих руках. Это все, что ему надо.
– С землей вечно так, – твердо произнес он. – Одни называют ее жизнью, другие называют ее грязью.
– Вам надо попасть к хирургу. Так чтобы не брать талончик и не стоять в очереди. Ненавижу жару, – устало добавила она.
– Глупо что либо ненавидеть, – сказал он, бросив бесцельно мять ромашку, посягать на девственную белизну ее лепестков. Сорвал цветок и кинул его Полине. – В совершенстве нуждается не сам мир, а наш способ виденья. Лично для меня нет плохой погоды, я дружен со всеми ее состояниями. И в жаре нет ничего плохого, она необходима многим растениям и животным.
– Так, так, – закивала Полина, скрывая тревогу за незнакомца. – В вас есть что-то хитрое, мужчина… Это хорошо…
– А на самом деле я до смешного простой. Хотел сказать, какая бы ситуация не была – это все золото, если ты настроен не на жару, а на золото, тогда у тебя нет внутреннего конфликта. Дай, – сказал он, – я твой платочек достану, и слезки вытрем, не плачь!
– Вот так получше, – признала она, но из гордости и щепетильности не стала совать платок обратно в карман. Выкинула повлажневший кусок ткани за дерево вне пределов досягаемости и через несколько минут их непринужденного молчания испытала легкость и относительное спокойствие. Девушке так и не пришло в голову, что чувства эти возникли благодаря целенаправленным усилиям Хромцова внушить, что не следует опасаться его попыток к перемирию, что довольно нет-нет да клацать челюстью.
Хромцов прекрасно осознавал, что делает и зачем, но уверял себя, что если ему неким чудом удастся остаться неузнанным и дружить с этой, пока она не убежит обратно к папе и маме, усилия не пропадут втуне, так как ему все же выпадет приятнейшим образом и подольше посидеть на симпатичной полянке.
– Перестань, – через некоторое время сказал он. – Скажи, когда ты перестанешь ерзать?
– Еще не знаю. Здесь страшновато, – ответила Полина и посмотрела через плечо, оглядывая поле.
– Никого здесь нет, – сказал Хромцов. – К сожалению, никакой воды тоже.
– Кто знает, когда кто-нибудь появиться, – возразила Полина.
Он рассмеялся.
– Чтобы прислушаться к своим страхам и желаниям, логичнее было бы затихнуть, а не дергаться. Надо всего лишь на всего затихнуть. А гармония в себе не возможна, если ты не рассмотришь что создало дисгармонию. Дальше свобода.
– Весьма интересные рассуждения, – пробормотала Полина тихим серьезным голосом военврача; торопливым, будто шаги к операционному столу. – Мне жаль, что эта беседа совпала со столь деликатным периодом.
– Период сложный, – ласково и насмешливо повернулся к девушке Хромцов, подумывая как бы ее спровадить. – Но если сложными станут наши мысли, тогда мы превратимся в часть проблемы. Если все усложнить в уме, то усилиться и ощущение проблемы – это не решение, для пика эволюции уж точно. А мы, люди, на самом пике интеллекта, восприятия, если верить ученым.
Словно выгадывая время, она опустила голову на колени. Помолчав минуту, сказала:
– Не спешите раскрывать мне секреты всех планет, все они наверняка уже описаны в книжках. Ваша бледность… Это не стряхивается, не отпадет.
– Книжки для остальных, – сказал он. – Сюда – слушай прямо сюда. Ум всего лишь сервисная программа, контролируется действием. Через правильно подобранное действие ум со всеми его страхами затихает. Поэтому ты сейчас…
Полина приподнялась и стала устраиваться поудобнее.
– А вот это необязательно, – сказал Хромцов. – Лучше бы ты сейчас…
– Не в этом дело, – сказала Полина. – Что я буду делать, если вы здесь помрете?
Хромцов посмотрел себе под ноги и с любопытством спросил:
– Что мы знаем про смерть? А может она сладкая, как шоколад.
Полина вдруг дернулась и медленно повернула к нему лицо. В последний раз окинув незнакомца и поляну взглядом, она с шумом побежала отсюда.
– Дурак какой-то… – пробормотала она. – К черту его. О чем это я так хорошо думала сейчас… Ах, да… ванна с травами, переводы, собака.
– Ну вот и отлично, – спокойно подхватил Хромцов. – А я не собираюсь тут сидеть и трястись как зайка. Если ясно на все это посмотреть, то получается не логично, получается, даже не знаешь чего боишься в самом конце. А жизнь – да, волшебная и красивая штука, она сама по себе повод для празднования.
«Житья от этих мошек нет, – злобно подумала Полина. – Не буду сегодня дома обедать. Опоздаю». Погодя немного она вошла на поляну и села обратно.
– Не стоит меня идеализировать, – сказал он, сознательно избегая блесток восхищения вспыхнувших в ее глазах. – Я не единственный у кого есть яйца в этом мире. Когда-нибудь поймешь.
– Поговорим о чем-нибудь другом, – попросила она. Открыла кулак и выбросила в траву смятую ромашку.
Блестки восхищения однозначно были лишними. Хромцов вновь обрел серьезность, сжалившись над чужой впечатлительностью, побудившей его повеселиться, мимоходом проклясть всех белокурых женщин и особенно любопытных белокурых женщин. А также возжелать одиночества еще сильнее, чем когда эта прибежала в первый раз.
– Так на чем я остановился? – спросил он, потирая лоб.
– Сложно сказать. Мне печет голову. А от наших разговоров мне вдвойне печет голову.
– Да. Понимаю, – сказал он, в упор смотря на нее. – Все упирается в силу концентрации. Каждому хочется открыть то, что открывается концентрацией, неподвижностью, сидением. Вытащить все страхи, пересмотреть все радости. Но это должно припереть. Когда остальное не так важно.
Помолчали. Просто подышали вместе, наблюдая друг за другом и стараясь не обращать внимания на бегущие облака, разогретую зелень. И минутки тишины шли впрок ее настроению, пока вдруг Полину не осенило:
– Ну а вы, вы-то собаку мою не видели? – проговорила она с надеждой, но вяло. По большей части оттого что заметила, как исследовав ее шею и скулы, мужчина, против воли вскинув бровь, уставился в летний вырез ее платья. – Ох уж этот Токио… дурная псина. Почему он убежал я не знаю, но я очень хочу знать, куда он исчез.
Жара незаметно придавила ее щеку сбоку и стала греть не хуже печки. Отвернувшись от рябины, отвернувшись от мужчины, Полина продолжила с ним переговариваться, искренне обрадовавшись той легкости, с которой незнакомец подавил в себе мысли, за которыми обычно прячутся дети. Словно совершил самую большую ошибку, которая не должна больше повториться и больше не искал возможности взглянуть на платье девушки.
– Он ведь щенок, а щенки как-то умеют взаимодействовать с людьми.
Она не стала говорить ему, что помимо переводов с английского, она еще дочка министра. Решила этот козырь удержать на случай явной проблемы. Другого повода играть королей Полина не видела. Не глядя больше в серые глаза, в которых похоже могла затеряться на долгие часы, она нервно разгладила складки на юбке. Надо же, началось все с пустяка: хлопоты, ромашки, кровь. А теперь, она вынуждена коротать день под деревом с неким человеком, периодически сотрясаясь от беззвучного плача, потому что нормальный плач его нервирует. Потому что без нее, без их языкастой беседы он еще быстрее приблизится к обмороку от травматического шока. И потому что ей нравилось дышать с ним одним воздухом. Такая вот щедрость от нее для него. Тем не менее, она осторожна.
– Токио. Так зовут мою собаку. Так вы его не видели?
Не сводя с нее глаз, незнакомец слегка поменялся в лице, словно бы боялся испортить сегодняшний день, который уже ничем было невозможно испортить. Тишина между ними продолжалась, даже несмотря на то, что какая-то птичка села в грязь прямо у его ног и стала заливаться смешным чириканьем. От его молчания ей почему-то опять стало не по себе. Спустя минуту, Полина взвилась. Щурясь, и с трудом повернула голову, заодно смахнув травинку, щекотавшую ей висок.
