– Как ты вошла? Я думал, что заперт. Хромцов приподнялся на локтях, пытаясь вспомнить когда он в последний раз засыпал в шмотках, но так и не смог.
По дороге к гаражу Полина испытывала легкое беспокойство, подумывая о той задачке с лечением, которую ей предстояло выполнить. Но когда она вновь увидела его, это беспокойство переросло в такое жуткое волнение, что дрожь пошла по телу и зашумело в ушах. Недавний дух страдания и мучений, Дима не имел ничего общего с тем, что она ожидала увидеть. Он был уже отнюдь не обморочным и гораздо моложе, чем ей показалось там, под рябиной. Умное лицо, больше упрямая, чем унылая линия челюстей, энергия в глазах – все выдавало в ее госте очевидный прилив сил. Даже сейчас, в минуту болезни, тело его излучало внушительность. Возможно поэтому широкие плечи в пиджаке, так как она их запомнила, без одежды показались Полине еще шире.
Но теперь лоска нет: стерт четырехполосным шоссе где-то в двенадцать дня. Вместо традиционных для лета сланцев и маек, с утра он был с головы до ног одет во все неброское строгое. За исключением рубашки, которая была когда-то такой белоснежной, что наверно казалось светящейся на фоне серых брюк и серого пиджака. Ныне наизнанку вывернутая, рубашка валялась рядом с полочкой на полу, скучавшая по шуму деловых переговоров. Затворив за собой дверь, Полина подумала, что Дима похож на большего серого волка, оказавшегося в распоряжении каких-то неповоротливых глупых охотников.
Стукнув пакетом о пол, девушка отпустила дыхание, которое невольно затаила, разглядывая мужчину в слабом мерцании лампочки, и этот тихий звук заставил его резко вскинуть голову. Глаза его сузились то ли от неудовольствия, то ли от нетерпения:
– Вернулась?
– Вернулась.
– Не боишься?
– Боюсь.
– Не пожалеешь?
– Не пожалею.
Хромцов вздернул бровь:
– Ты принесла то, что я просил?
Чувствуя неудобство оттого, что прячется в тени двери, подсматривая за ним, Полина выпалила первое, что пришло в голову:
– Первый раз ворую для мужчины водку. Э-э… у меня нет такого призвания.
Более тупой фразы невозможно было придумать, подумала она. Лучше не вызывать разговоров – но как же ей тогда было его узнать?
– Нашла меня в том капкане. Теперь нашла водку. – Хромцов встал, пряча улыбку, говоря да ее аккуратному носику и да ее острым худым коленкам. – Умница. Я знал, что ты справишься. Дитя практичное и отважное.
Полину поразили две вещи одновременно. Первое – его голос, после сна приобретший совершенно необычную звучность – богатую бархатистостью, глубокую, низкую. И второе – Дима считал ее подростком и потому старался держать себя отстраненно, дабы к его основным страданиям дополнительно не примешивались мучительные терзания совести. От этого сочетания она вдруг ощутила странные мурашки вдоль спины.
– Ты потом забинтуешь? – спросил он, заканчивая распечатывать бутылку.
– Забинтуешь? – тупо повторила она.
– Я имею в виду бинт и мою руку, – сухо сказал он.
– О… да, я не возражаю, – выйдя из задумчивости, торопливо заверила она. У Полины сложилось впечатление, что Дима ждал ее здесь в надежде спокойно насладиться алкоголем. Согласно непоколебимой мужской логике, для него весь смысл был не в девушке, вернее не только в девушке, больше в том, чтобы одним махом опрокинуть содержимое из отпотевшей бутылки, до этого почивавшей в морозной кладовке. И если бы она сказала, что у нее слишком слабый желудок для обработки всяких ран, он скоро бы повернулся и ушел, чем стал бы ее уговаривать, оттягивая себе это удовольствие.
Прямо за дверью, в паре метров от раскладного столика, рядом с которым они стояли, раздался чей-то смех, затем удаляющаяся болтовня и Полина непроизвольно повернулась, выхватив взглядом в круге света кровь, еще сочившуюся из раны. И неожиданно мысль о том, что Дима уйдет и ничего не оставит в памяти об этом дне кроме пережитой боли и унижений, показалась Полине совершенно немыслимой.
– Сколько боли они тебе причинили… Выздоровеешь. Обязательно выздоровеешь. Еще позовешь сыграть в волейбол. Выжмем из мячика что можно… Неприлично громкое поведение отдельных обитателей пляжа вызвало небольшую краску стыда у нее на щеках, и когда Полина снова повернулась к нему, то увидела, что он внимательно изучает ее – руки в карманах, полный невозмутимости; уже поднял рубашку, готовый зажать ее зубами, такими же белыми.
– А ты не слишком маленькая чтобы гулять со мной? Бедный папаша, – подразнил Хромцов, имея в виду неведомого отца Полины. Едва заметным наклоном головы указал на стол, где стояла бутылка. – Хватит этой ерунды. Просто плесни.
В ее семье считалось хорошим тоном слушаться старших. И она послушалась. Обхватила бутылку за длинную шею, приподняла над раскрытой раной, скользнула по плечу жидкостью. Легонько пробежалась пальчиками по мгновенно вздувшимся на плече мускулам, в качестве поддержки погладила сжатые в кулак пальцы, на котором от напряжения проступили вены. Когда же она перестала лить, ей показалось, что Дима сейчас снова упадет, что их встреча должна была произойти в иных обстоятельствах, без дикости и против воли почувствовала себя ужасно виноватой. Полина хотела было придумать какую-нибудь шуточку, отвлекающий от шока маневр, но фантазировать не любила и тем более не могла сейчас – от беззвучной агонии, свидетелем которой она только что стала, слегка кружилась голова.
Для первого раза она неплохо промыла рану.
Юные девушки теперь напористее чем когда-то. Чем когда либо.
Если она не права и наглеет, поправьте.
– Между прочим, я не такой уж ребенок. Мне семнадцать. И десять месяцев, – с трудом выговорила она.
И сказала это с такой искренней обидой, что приходивший в себя Хромцов не смог сдержать улыбку. Он вынул рубашку из зубов, уже уверенный, что не издаст вопля на который сбежится пол пляжа. Мотнул головой и невольно оглянулся на девушку. Суставами пальцев его рука прилегла к ее нежной коже – он посмел погладить ее по щеке.
Ее растерянность.
Его объяснение. С отблесками чего-то пережитого. Обшарпанного. Сложного.
Нет, им вряд ли гулять вместе – слишком невероятно.
Она кинулась было к дверям, но он перехватил ее на бегу.
Позже Дима выглядел еще более умиротворенным. И разговаривал с такой добродушной снисходительностью, что Полина с трудом верила в эпизод с погоней за ней в слабом сиянии гаражного освещения. В темноте она еще ни от кого не убегала. Тем более, молча. И следующая мысль: почему он медлил? Не поймал сразу же? Так интересней? Притягательнее?
– Я выиграл, – сказал он.
– Волосы, – проговорила она, затягивая на нем повязку, – никогда на них не было и не будет скидки.
Отбросила за плечо потрепанную косу.
– Прости, – сказал он, сунув руки в карманы. – Наше знакомство могло быть и получше. Никогда не видел таких изумительных глаз.
От его внимания всегда попахивает скукой, бессмысленными минутами, бесцельностью, бесформенными перспективами и мимолетным потаканием. Словно бы вдыхаешь шанс – один на миллион. Полина сделала длинный ровный вдох. Со стороны услышав свой голос. Только это был не ее голос, слишком прерывистый:
– А как насчет рослых блондинок? Я тебе нравлюсь?
– Нет, – соврал он.
Самозащита. Подумал он. – Разве что косы, они толстые как морковки. Никогда не режь их.
Почему его вранье звучит точно ее выигрыш? Будто бальзам на душу. Полина подумала, что хочет зажать ему рукой рот.
Она видела. Она же не слепая и не наивная, хоть и жила с родителями.
Что-то в задумчивом взгляде, что-то в телодвижениях Димы – и ей показалось невозможной выдумкой, диким бредом, что сейчас, вот в этот миг, всей своей позой, он шутит сам с собою, убеждая себя в том, что размечтался. Эти сигналы и тот факт, что он не покинул незнакомое место сразу как проснулся, пошатнули убеждение Полины в том, что для Димы было не так уж важно вернется она или нет. Эта мысль стрельнула в девушке еще прежде, чем избавившись от клубка лишних бинтов, она повнимательней взглянула на стол. У Полины перевернулось сердце, когда она увидела, сколько хлопот ему стоило отыскать чайник. И пару стаканов. В ее жизни чаепитие организовывали всегда женщины или прислуга. Но не такие красивые и интересные мужчины. Во всяком случае, она признала, что бешеный интерес к нему существует. Интерес был для нее ключевым, как для любой семнадцатилетней девушки.
