– Мой умный, но не востребованный временем брат! По-моему, ты заслуживаешь самой лучшей участи. Сохранять порядочность в этом океане зла, дело абсолютно неблагодарное.

– А я и не жду благодарности. Я ищу смысл своей никчемной, пустой жизни. В Венгрии, перед самым отъездом, мы поехали с Миклошем на Балатон. Это был изумительный вечер. Солнце зашло, но еще не стемнело. Вокруг плавали лодки, где-то вдали, на другом конце озера, играл оркестр. Миклош стоял на пристани и задумчиво смотрел на воду.

– Судьба не справедлива к людям? – не отводя взгляда от набегавшей волны, сказал он. – Вот посмотри на моего отца. Он прожил сложную и очень трудную жизнь Его биография, это история Европы. Что ни день, то значимая дата. Он всегда делал то, что любил. Уважал императора Франса Иосифа; обожал нашу мать; не на словах любил Венгрию. Он сражался за них всех и побеждал. В морском бою при Отранто, он покрыл себя славой. Был ранен в голову и ногу, но вернулся на капитанский мостик и руководил сражением, пока не потерял сознание. Вот это биография…. А что у меня? Что я могу сделать для Венгрии? – горько, сказал мне Миклош. Вновь наступила тишина. Его взгляд терялся где- то в глубинах озера. Лицо было необыкновенно вдохновленным, а со сверкающего огнями, берега доносился венгерский гимн.

– Венгрия становится для тебя знаковой страной. – после долгого молчания, сказала Нина.

– Хочешь, покажу тебе место моей работы? – неожиданно оживился Рауль. – Ты же у меня ни разу не была! Увидишь, где трудится славный потомок рода Валленбергов. Увидишь и ужаснешься…

45/

Страж Революции

Тбилиси 1988г

Гости из «спецкоманды» работали на редкость слаженно. Вся лишняя охрана была удалена из здания. Быстро отчистили от посторонних и внутренний двор. Краем глаза, Павел Платов видел, как мимо него пронесли скатанный в рулон ковер, и погрузили в нервно рычащий в ночной тишине, «воронок».

Домой его не отпустили, без каких либо объяснений. Утром, когда его сопроводили в подвал родного заведения, он мысленно простился с жизнью. Двое знакомых охранников, привычно козырнув, оставили его посредине хорошо известной ему камеры. Вряд ли, они были в курсе происходящего; иначе и отношение было бы соответствующим.

Он сам не раз сопровождал сюда подследственных – врагов народа, оппозиционеров, бандитов, уклонистов, уголовников, или просто неудачников. И с первых же секунд, каждый из них понимал, куда он попал, и что его ждет в этих мрачных застенках. Здесь сходу «брали материал в работу и выжимали все»*. И тех, кто по своей наивности верил в человеческое мужество, стойкость, ждало горькое разочарование. В холодных камерах НКВД, как в жидком газе, ломалось все. Не раз, он был свидетелем того, что происходит с личностью, когда она оказывалась на пути истории; вольно или невольно попадая в ее жернова. Как быстро на изломах времени, обнажается вся подноготная человека; как скоро отрекается он от убеждений, предавая то, во что верил, и тех, кого еще вчера боготворил.

Подвалы их ведомства – это пространство страха и территория истины, одновременно. Здесь неприлично быстро ослабевает воля; сгорают души, и очень быстро от самых стойких, с несгибаемой, железной волей, остается лишь пустая оболочка. И даже выбравшись отсюда, очень немногие справляются с задачей – как дальше жить?

Теперь, и он стоял на эшафоте обреченных. Стоял, не шевелясь, собирая в кулак, волю. И ясно понимал – шансов, практически никаких! Только, по прошествии многих лет, он смог признаться, скольких усилий стоила его выдержка? Ватные ноги; пропавшее дыхание. Он мог поклясться, что не дышал. Все изменилось в его жизни. И в замершем от страха времени, ему не оставалось ничего, как только ждать.

Кроме него в камере находился, его непосредственный начальник Крамер. Известный своей бескомпромиссностью чекист. В узких кругах поговаривали, что именно он убрал легендарного Камо, устроив автомобильную аварию на Авлабарском спуске*. Но это были не больше, чем слухи. Вот в выколачивании из подследственных показаний, равных ему не было.

Поигрывая в руках револьвером, Крамер. неторопливо выписывал по камере круги. Время от времени, замирал за спиной, громко щелкая курком, и вновь кружил вороном, пристально всматриваясь тяжелым, беспощадным взглядом. Но Павел Платов знал точно, участь его решается не в этой, пропитанной страхом камере…

Когда к ним, наконец, вошел Обулов, он. внутренне сжался, но про себя решил, что примет все с достоинством. Во всяком случае, попытается, хотя взгляд начальника не предвещал ничего хорошего. Остановившись напротив, Обулов посмотрел ему в глаза, затем небрежным жестом отослал своего зама: «За дверью постой», – резко бросил он. Дверь камеры обречено захлопнулась, Обулов вплотную подошел к своему охраннику.

Последовавшая за этим пауза, была невыносимо долгой, но именно она раскрыла ему глубину ощущения мгновения; маленьких кирпичиков бытия, из которых скроена жизнь.

– Вчера, органами безопасности, – неторопливо и вместе с тем официально, начал Обулов, – был раскрыт государственный заговор, целью которого было уничтожение партийного руководства Заккрайкома. Нити заговора ведут, в Москву, и дальше в троцкистско-зиновьевский центр. Но благодаря бдительности нашей партии и лично товарища Берия, подлые замыслы врагов раскрыты. Запутавшийся в связях, с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими агентами, главарь банды Ханджян Агаси Гевондович застрелился.

Кобулов вновь замолчал, давая Павлу Платову время переварить информацию. – Однако, в интересах следствия, и конспиративных целях, для ускорения раскрытия нитей заговора, принято решение наложить гриф «секретности» на все дело. О смерти Ханджяна будет сообщено, как о несчастном случае. Он будет похоронен со всеми возможными почестями. Все произошедшее вчера, отныне, является закрытой информацией, а значит государственной тайной. Надеюсь, я ясно выражаюсь. Любая утечка о событиях этого вечера, будет трактована как государственная измена. Что же касается тебя, – на последнем слове, Обулов откашлялся. – это было трудно, отстоять в подобной ситуации кого либо. – голос его потеплел, оставив официальный тон, он перешел на привычный, покровительственный. – Я поручился, и теперь, отвечаю за все твои поступки, головой. Надеюсь, ты понимаешь, какое доверие тебе оказано?

Павел Платов промолчал. Словоохотливость в среде его начальства не приветствовалась.

– Я, давно присматривался к тебе. Парень ты не плохой. Не болтливый… Много работаешь… Учишься…

Это были проходные утверждения. Не дожидаясь ответа, Обулов полез рукой в карман, достал сигарету, но не закурил.

…Сам понимаешь, – продолжил он, будто все еще что-то решая. – Положение щекотливое. Я не могу ошибиться. Ошибиться в тебе. Хотел к зиме сделать тебя своим помощником. Теперь планы придется менять. Что молчишь? Страшно? Стра-ашно! Правильно делаешь, что боишься. Я на твоем месте, тоже боялся бы. Жизнь, она ведь только одна. Ну, ты постой тут, покумекай, минут пятнадцать. Я предупрежу, чтобы не беспокоили. Меня «хозяин» на повышение представил. Хочу тебя порекомендовать… Нужно оправдывать доверие! Подумай! Есть над чем! – покачав загадочно головой, он направился к выходу и, остановившись, сказал не оборачиваясь. – Это ты правильно делаешь, что молчишь? Знаешь, когда я сюда шел, про себя решил, скажет хоть слово – пущу ему пулю в лоб! Я даже с Лаврентием Павловичем поспорил. Он мне сказал, что ты будешь нем, как рыба. Никак не возьму в толк, как он, так запросто людей читает?

Лязгнувшая дверь камеры привела Павла Платова в себя. Ватные ноги предательски подкашивались, по всему телу выступил холодный пот. На гроза, по всем признакам, прошла мимо. Молния ослепили, но легли рядом. Напугав не на шутку, удача во все лицо улыбалась ему.

Ровно через пятнадцать минут, он вышел из камеры, пройдя мимо молчаливой охраны твердой, уверенной походкой. И странный, животный оскал не сходил с его лица.