Кавказ 1944г.
Пристроившись на бугорке у разгоревшегося костра, Денни наблюдал за балагурящей молодежью. Он не без интереса прислушивался, к разбавленному поэтическими дивертисментами, спору. Уже давно, изучение первого поэта империи, было обязательным во всех школьных программах, но ему были ближе другие мотивы и другие интонации. Тихо, словно боясь спугнуть всплывавшую в памяти мелодию из далекого детства, он едва слышно напевал слова седого эпоса: «Какой густой дым! Как темно! Только наши ружья блестят в темноте. Гурии смотрят на нас с небес и думают, чьими они станут. Та, которая упадет на самого храброго из нас, будет гордиться этим; та же, что упадет на менее храброго, вспыхнет от стыда и уйдет от него. И пусть у того, кто сегодня струсит, почернеет лицо, когда он предстанет перед Аллахом». * («на смерть Хамзада»)
Закрыв глаза, Денни вздохнул. К великому несчастью, он стал живым свидетелем утери огромного пласта фольклора. Они многое не смогли уберечь. Во время выселения, первыми умирали старики, а вместе с ними исчезали многочисленные героические песни и сказания. Каждое ущелье, каждый аул были великой частью их культуры. И в одночасье, все было уничтожено. И тут, ничего нельзя было поделать.
По возвращению, демонизация его народа продолжилась. Ими продолжали пугать детей. Но только ему довелось видеть настоящих демонов, жестокость которых, не шла ни в какое сравнение с горячностью его соплеменников. Он был бы рад поверить в неконтролируемую дикость своего народа, тогда хоть как-то можно было оправдать их горькую судьбу, но память, говорила о другом, и неизменно возвращала к пасмурным февральским дням 1944-го…
С 23-его по 25-ое снег шел непрерывно; как это бывает в горах; стоял стеной, закрывая белой пеленой пространство. В такие дни, оторванные от мира, они жили неторопливой, монотонной жизнью. Ни тебе известий с фронта, ни новостей из Грозного, ни даже поболтать с мальчишками из аула. И все же это было особенное время. От всех других оно отличалось не проходящим состоянием тревоги; растущим напряжением; предчувствием крадущейся беды. И вот, она грянула….
Как только распогодилось, она пришла, вначале тихим незнакомым, рокотом с окраин аула; затем, как гул сходящей с гор лавины, сметавшей все на своем пути. И когда, он выбежал на улицу, первые выстрелы, словно удары хлыста уже рассекали их пространство, а у дороги, упиравшейся в аул, окутанные паром, дымились жуткие, многоколесные чудовища. Это были грузовики, полные солдат…
Как только люди в форме появились во дворе, он сразу же возненавидел их. Хотя, казалось, он должен был восхищаться ими, как восхищался отцом, воюющим на фронте. Но эти существа приехали с другой целью; разрушить его дом, выровнять горы; и до неузнаваемости изменить его жизнь.
Прибывшие солдаты, торопились. Дали на сборы два часа. Кричали, стреляли в воздух, подгоняли прикладами, опять кричали, мешая на самом деле сборам.
– Поторапливайтесь! – грубо бросил в сторону женщин офицер. – Кто не прибудет к месту сбора, будет предан военно-полевому суду и расстрелян на месте. Можете взять по сто килограмм на человека.
– Куда вы нас везете? – осторожно попыталась выведать маршрут мать.
– Пока в Хайбах. Там перевалочный пункт. Собираем всех кого не вывезли из-за снегопада. Советую собраться, как можно быстрее, и строго выполнять все наши распоряжения. Особенно, это касается мужчин, причем любого возраста! – на последнем слове офицер выразительно посмотрел на Денни. – Ты, малой не шали здесь. Делай все, как велено и от машины далеко не отходи. Стрелять буду без предупреждения.
– Вот еще, напугал! – Денни с презрением посмотрел на офицера. Он был твердо уверен – люди в форме переодетые враги. Они осквернили их жилище. Кричат и оскорбляют женщин. Перевернули верх дном дом. Оружие ищут? Пусть ищут… Они с дедом, всё надежно закопали во дворе. Ни за что не найдут.
Когда его седой как горы, мудрый дед, всеми уважаемый аксакал, отказался подниматься со своей кровати, и был грубо сброшен с нее, Денни соколом бросил на помощь. Но, что он мог противопоставить двухметровому верзиле, коловшему во все подряд штыком. Ударом приклада в грудь, солдат сбил его с ног; затем, подхватив словно пушинку, выволок на улицу, и забросил в сани.
Удар был настолько силен, что у Денни помутнело в глазах и он еще долго не мог отдышаться. Перед ним расплывались силуэты и лица людей; руки и ноги не слушались. И все же, он видел и слышал то, что навсегда врезалось в его память. Не в силах подняться, он наблюдал за избиением своей семьи. И в унисон крикам матери и теток, кричал беззвучным, разрывающим весь его уже не детский мир, полным отчаяния, голосом.
В этот роковой день зимы 1944, когда ему было чуть больше десяти, самым большим его желанием было умереть, покончив с невыносимыми страданиями. Беспомощный и жалкий, он никому не мог помочь. И все вокруг были свидетелями его позора; и небо, и земля, и призраки витавших среди гор, далеких предков.
Фоном тех страшных дней стал женский плач; приглушенный, на силу сдерживаемый, но въедливый и душераздирающий. В просветах воспаленного сознания, скрип свежевыпавшего снега из под саней, понуканье безжалостных палачей, он до предела обострял тоску.
– Куда вы нас везете? – без устали допытывалась мать. – Ребенка пожалейте. Ему нужен врач. Лекарства. Он у меня и так больной. В райцентр его надо. Солдат, у тебя ведь тоже есть дети…
– Куда везем, куда везем? В Хайбах, везем! – сказал охранник. – Из-за вас столько неприятностей. Ребята не на шутку разозлились. Начальство отрапортовало, что операция по выселению «врагов народа», завершена, а мы к вам из-за снегопада не добрались, вот теперь все и суетятся. Сам Берия держит под контролем операцию. Это понимать надо. А за отца ты обессудь. Ему все равно не жить. Старый больно…. Не жилец…. Не старшина Грицюк, так кто нибудь другой. У нас ребята жесткие. Неподчинения не потерпят. Да еще когда, предатели…
– Какой он предатель? Ему за восемьдесят! – не выдержала мать.
– Может он и не диверсант, но это не мне решать. Время-то военное. Жаль старика, да что тут поделаешь. Мое дело выполнять приказы. Приказали подготовиться и выдвинуться в ваш аул, я все как положено и сделал. Я эти места хорошо знаю. И предупреждал начальство… Никакие, говорю, «Студебеккеры» до этого аула, по такому снегу не дойдут. Цепи, цепи… или сани запрягать. Так, кто меня послушал? А ваших в конюшне собирают. В Хайбахе. Я до войны частенько там бывал. Кони там славные, были. Жеребцы, ух… красавцы! Ты, давай, малого сеном накрой, хорошенько. Нам пути, еще с пару верст. Там, за родовой башней, человек пятьсот ваших. Со всех окрестных аулов. Одни старики, женщины да дети. Ой, еще намучаемся мы с вами!
– Нельзя нам в Хайбах! – словно чувствуя беду, взмолилась мать. – Мальчик в конюшне не выдержит. Замерзнем в конюшне, понимаешь. К врачу его надо…
– Конюшню утеплили, – успокаивал возчик.– Сеном обложили. Сам возил. Условия, конечно, не царские, не ахти какие, так ведь ненадолго. Хотя, как повезут, этих немощных стариков, не знаю.
– Ты хороший человек, – все уговаривала мать. – Сразу видно. Пойми меня, у меня муж на фронте, что я ему скажу, если не уберегу сына. Он у нас один продолжатель рода, так получилось. Не губи ребенка… Отвези в райцентр…
– Странная ты женщина! – едва сдерживался мужчина. – Я же тебе по-русски объясняю, вывезли вас… Всех… В Сибирь. Или Казахстан, точно не знаю…Нет больше никаких райцентров. Всех вывезли. Я почитай, тебе щас тайну государственную разглашаю. Да если, что не так, меня же к первой стенке поставят. Но ты раньше времени не суетись. Начальство быстро разберется кому, куда и как? Прикажут, я в момент доставлю. Странно только, что вам собраться толком не дали… Непонятно…. Но ты потерпи, милая. Вон, уж подъезжаем. А я за вас потолкую…
Денни трясло, как в лихорадке. Только потом, гораздо позже, он понял – такой была его судьба. Не самая завидной, на грани человеческих возможностей, но его. Мать, чтобы унять пронизывающую тело дрожь, зарыла его в сено с головой. Почувствовав на лбу ее горячую, руку, он ощутил на время, необыкновенную легкость. Куда-то делись боль, страх, и жалящий со всех сторон свет.
