В эту секунду у тумбочки зазвонил телефон, и через пару мгновений Рита сказала:

– Соловьёва, к тебе мама приехала, с КПП звонили.

Мама? Что она делает здесь?! Боже, мама приехала. Мама… Она не видела маму почти год: летний отпуск им не дали, потому что ситуация в стране была напряжённая, а из Москвы в Петербург, да ещё и с тремя детьми, мама приезжать часто не могла. Что случилось, если она сорвалась сюда? А дети? А где они жить будут?..

Для того, чтобы увидеть маму, нужно пойти в увольнение. Для того, чтобы пойти в увольнение, нужно пойти к Калужному.

– Идите, девчонки. Таня, поможешь заполнить журнал? Я вообще, блин, не понимаю, что писать, – попросила Рита.

Печально вздохнув и пожав плечами, Таня осталась помочь Ларминой. Воинственно настроенный взвод в полном составе отправился на шестой этаж. Закончили они с журналом довольно быстро, и Таня уже хотела пойти ко всем, но в этот момент девчонки ввалились в дверь сами, расстроенные и, кажется, напуганные.

– Что случилось? – настороженно спросила Таня, предвидя ответ.

– Наорал и выгнал, – насупилась Машка. – Сказал, что если ещё придёт кто-нибудь, то он по стенке размажет, – вздохнула она.

– Я хотела с Мишей сходить погулять, – расстроенно пробормотала Валера, подходя к Тане.

Таня сжала челюсти. Крики и вопросы ударились об лопатки, когда она резко открыла дверь на лестницу и пошла наверх. Начала торопливо считать ступени: это всегда помогало успокоиться.

Одна, вторая.

– Таня, да он наорёт только!

Шестая, восьмая, десятая, пролёт, двенадцатая…

Она постучалась громко и как-то зло.

– Да? – донёсся из-за двери театрально бесстрастный ответ.

– Разрешите войти, товарищ старший лейтенант? – громко и как-то неестественно сказала она, резко открывая дверь. Лучше уж всё сразу.

Комната была той же самой, в которой она увидела лейтенанта в зеркале вечером. Вон и злополучное зеркало висит на шкафу. Таня вздрогнула.

– Мне твои извинения не нужны, если ты об этом, – даже глаз от своих каких-то бумажек не поднял. Постучал по столу красивыми длинными пальцами. Жест вышел совершенно актёрским.

– Какие? – да пусть подавится. Она быстрее сдохнет, чем извинится.

– За утреннее поведение.

– Если и стоит ждать извинений, то от вас, – заявила она, вздёргивая подбородок. Смело. Глупо. Бесполезно.

Он вдруг ухмыльнулся, издевательски хохотнув.

– Тебе бы клоуном в цирке работать, курсант… Соломатина?

– Соловьёва.

– Соловьёва. Что нужно? – усмешка в одно мгновение сменилась непроницаемым выражением лица и пустыми глазами.

Она вздрогнула. Повела себя глупо. Не могла иначе. Но от него сейчас зависит, увидит Таня маму или нет.

– Мне очень нужно в увольнение…

– Ты что, слепая? Глухая? – раздражённо проговорил он, демонстрируя выражение полнейшего отвращения на лице. – Здесь только что был твой взвод. Я, кажется, крайне понятно им всё объяснил.

– Товарищ старший лейтенант, я не понимаю, по какой причине я не могу пойти в город, – нетерпеливо произнесла она, считая про себя до трёх.

– У тебя три по огневой, – растянул он рот в ухмылке.

– Три?.. – опешила Таня. Училась она хорошо, даже очень, и была одной из лучших на курсе. Стреляла тоже неплохо… А ведь её даже не было на последнем занятии, откуда тогда могла появиться тройка? Хотя, учитывая характер Сидорчука, удивляться не приходилось ничему.

– Товарищ старший лейтенант, вы можете посмотреть мою успеваемость, я хорошо учусь, это случайность, и в ближайшее время…

– Да насрать мне. По-хе-ру, понимаешь? – сказал он легко, снова опуская глаза в бумаги. – У тебя стоит три ― ты не идёшь в увольнение. Правила одни для всех. Ты свободна.

– Я исправлю её завтра же, а кроме того, тройка не является основанием для того, чтобы не отпускать курсанта в увольнение.

Он вдруг удивлённо оглянулся на шкафы и на окно. Он что-то ищет?..

– Вот думаю, где спрятан тот плакат, с которого ты читаешь, а, Соловьёва? – снова скривил губы он и встал. Улыбаться он вряд ли умеет. Куда там.

Таня невольно сделала маленький шаг назад. Маленький такой шажок, потому что старший лейтенант вдруг оказался на расстоянии метра от неё, обойдя стол. И тут же прокляла себя за это, потому что на его губах снова появилась довольная усмешка.

– Если ты такая умная: я сам могу решать, с какими оценками ты не можешь идти в увольнение. Да, в список моих полномочий это входит. Ваше прошлое начальство вас, видимо, разбаловало. Мне жаль. Впрочем, не особенно.

– Да я… Я исправлю тройку. Поймите, мне очень важно туда пойти. Ко мне приехал близкий человек…

– Бога ради, замолчи ты, Соловьёва, – поморщился он. – Давай без подробностей.

Господи, как… гадко. Грязно. Как он может так? Это же… это её мама, а он ведёт себя так, как будто здесь воняет чем-то. Кретин. Горло почти рвалось от искрящейся злости, и слова, о которых она будет жалеть потом много раз, были почти готовы сорваться с языка. Никто не смеет говорить о её матери таким тоном.

– Не отпустите? – голос дрожал. Дура. Твёрже.

– Нет, – безразлично и спокойно произнёс он, перекатываясь с пятки на мысок и обратно.

Нет больше сил находиться здесь. Пусто. Она не видела маму почти год. В любой момент эти долбаные американцы могут разнести Питер или Москву. Она может и не увидеть. А сейчас мама здесь, в сотне метров отсюда. Таня устало вытерла вспотевший лоб.

Она почувствовала, что битва проиграна, изо всех сил сдерживая наплывающие слёзы обиды.

Война только началась, старший лейтенант Калужный.

Она никогда не станет плакать при нём. Сжать пальцы, сжать губы.

Не ему. Её. Ломать.

Калужный вдруг сделал шаг к ней. Она не сжалась, но голову подняла. Его глаза ― совсем чёрные, и их поверхность похожа на лёд. Сложно объяснить… Он внимательно, источая почти вселенское колкое презрение и специально убрав руки за спину, мол, противно, вгляделся в её лицо, а потом посмотрел на ладонь, которую она так и не опустила, оставив у виска.

– Ты?

Она непонимающе вздёрнула подбородок. Хочет обвинить её ещё в чём-то?

– Синяк, – боже мой, даже снизошёл до объяснения. Господи, Соловьёва, ну как можно быть такой дурой и так явно проколоться! Она взглянула на пальцы, испачканные в пудре.

– Я, – выдохнула она. – Помню, – прошептала, заметив, что Калужный открыл рот. – Пожалею. Вы повторяетесь.

Она выскользнула за дверь тихо, даже не сказав положенного «разрешите идти». Сил не было – были слёзы, отчаянные, бессильные, которые она размазывала по лицу, приказывая себе успокоиться. Открыла дверь на лестницу.

– Соловьёва? – вдруг прозвучал голос совсем рядом, и не узнать этот добродушный бас было сложно. За её спиной стоял подполковник Радугин. Замерев и принявшись судорожно вытирать слёзы, Таня поняла, что уже спалилась.

– Соловьёва, что такое? – серьёзно и по-доброму спросил он, кладя руку ей на плечо и разворачивая к себе.

– Ничего, – огрызнулась она, всхлипывая в последний раз. Плакса.

Нет, ну Соловьёва, как можно быть такой свиньёй?! К тебе человек с душой, а ты…

– Извините, просто… – вдыхая поглубже, заговорила она. – Устала. И навалилось всё. Извините ещё раз. Разрешите идти?

– Таня, что случилось? Родные? Все целы? Я всё равно сейчас спущусь на пятый и всё узнаю у Широковой, – покачал головой он.

А была не была. Если единственный способ встретиться с мамой – пожаловаться Радугину, то почему нет? Почему это её должно заботить благополучие этого бешеного старлея?

– У меня тройка по огневой. Вы же знаете, я исправлю, а меня в увольнение не пускают. Ко мне мама приехала из Москвы, – вздохнула она.

– Только тройка? Двоек нет? – нахмурился Радугин.

– Нет! Одна текущая тройка по одному предмету! – воскликнула она. – Мне очень нужно увидеть маму, товарищ подполковник. И Валера… Вы же знаете, пятый курс уезжает. У неё там жених, Кравцов Миша, им осталось так мало!