– Всё в порядке, я схожу, – Таня улыбнулась.

Тащиться на неосвещённый шестой этаж откровенно не хотелось: слишком памятен был плачевно закончившийся последний раз. Тем более поиски грозились превратиться в «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». С девчонками, укрывшимися одеялами, сидеть было веселей и теплей, но посылать наверх кого-то ещё не хотелось тоже, поэтому Таня, скрепя сердце, всё-таки взяла протянутые ключи и, накинув на плечи одеяло, вышла в коридор.

Кто же, если не мы.

– Ну, не спи. Может, сейчас еду раздобудем, – подбодрила она стоящую на тумбочке сонную Вику, худую и бледную, как тень. – Чего ты, Вик?

– Артур совсем не пишет, – жалобно протянула она, и Таня с трудом подавила в себе волну ненависти, поднимавшуюся к горлу при упоминании этого мудака, из-за которого Вика стала такой. Просто однажды он заявил милой, крепкой, улыбчивой Вике, что она, видите ли, жирная, и через несколько месяцев от неё осталась только тень. Крамской не решался бросить её (о благородство!), что, в общем, не мешало ему спать со всеми подряд. Вика об этом не знала. «Не нам говорить ей, – однажды строго сказала им Надя. – Пусть ждёт этого дебила с войны, если хочет. Надеюсь, он не вернётся».

Таня скользнула на холодную и мрачную лестницу. Два пролёта, восемнадцать ступенек – она считала всякий раз, поднимаясь к Калужному.

Вот нет его, а как будто есть. Неприятное чувство.

Металлическая входная дверь, как и обычно, открылась совершенно бесшумно, и Таня сразу почувствовала запах свежей штукатурки и краски. Практически без противного ноющего чувства в животе (это уже был прогресс) она потянулась к ручке знакомой двери с табличкой «Канцелярия», а чуть ниже – «Калужный А.А». Фигня. Плавали, знаем. Ничего страшного у вас, Калужный, нет.

Тихо вставила ключ, но он не повернулся. Да чёрт, что за ключ Надя дала?! Попробовала ещё раз, и снова ничего не вышло. Уже готовая бросить безуспешные попытки и отправиться к Наде за объяснениями, вытащила ключ и снова зло надавила на ручку: давай же, ну! Не зря же она тащилась!

И дверь вдруг подалась вперёд. Она, едва не полетела на пол, удивлённо оглядела знакомое пугающее помещение, слабо освещённое фонарём.

Да что ж у него всё не по-людски, дверь он почему не закрывает, когда уходит? Поди пойми. То шифруется, то вон вам.

Мамочки, что ж за холод такой? Что он, через окно, что ли, сбежал, или закаляться решил? Форточка была распахнута настежь, и внутрь, колыхая занавески, вместе с ледяным ветром залетали противные моросящие капли. Чудесно. Верх аккуратности и внимательности, лейтенант Калужный.

– Это что ещё такое, – пробормотала Таня, направляясь к окну. Плотно закрывая его, закуталась в одеяло сильнее и направилась к шкафу в поисках сухпайков.

В следующую секунду она возблагодарила небеса за то, что научилась не кричать, потому что прямо под её ногами возникла мертвенно-бледная рука. Для верности прикрыв ладонью рот и прерывисто вдохнув, попыталась вжаться в стену, а лучше – выскользнуть из комнаты, подальше, обратно на пятый, куда угодно, но это оказалось не так-то просто: стоило Тане дёрнуться, как на диване кто-то пошевелился, и она разглядела его лицо.

Перед глазами как-то сразу вспыхнули звёздочки, а лёгкие (или рёбра, кто там разберёт) предательски заныли.

Чего ещё ты ждала?

Калужный был совсем бледным, лежал раскинувшись, задрав голову. Серая футболка на груди промокла насквозь, закрытые глаза – какие-то измученные. И мешки его под глазами неудивительны, если он спит так каждую ночь. И он… он метался по этому узкому дивану, бормоча что-то.

Ему снятся кошмары. Что же, лейтенант Калужный. Не так уж мы и не похожи, а? Ему снится всякая жуть, и, наверное, это нормально после всего того, что Калужный увидел там.

Таня с трудом соображала, что делает. Она просто знала, что должна во что бы то ни стало вытащить его из той крови, в которой он тонет, из огня, в котором горит, из дыма, в котором не может дышать. А может, из всего этого вместе, как вытащил её он. Он урод. Но он-то сделал это.

Его боль показалась почти осязаемой, и Таня подумала: ещё чуть-чуть – и он правда сгорит, утонет и задохнётся. А она потом будет много раз видеть во сне измученное мертвенно-бледное лицо.

Лицо у него гораздо красивее, когда ему хреново. Может, потому что оно становится честным?

– Послушай. Послушай. Это всё неправда, – тихо и нерешительно проговорила она, подходя ближе боком и осторожно протягивая руку. Нужно просто коснуться плеча. – Давай, проснись… – пальцы всё-таки дотронулись до мокрой ткани футболки, и Калужный мгновенно дёрнулся, сильно, резко вдохнув, и ошалело посмотрел вокруг.

Ей почему-то на секунду показалось, что его глаза будут красными,с лопнувшими капиллярами, но, когда Калужный поднял на неё расфокусированный взгляд, они оказались просто почти чёрными. Обычными.

Не понимающими и, может, оттого не злыми.

Ладно, с оскорблениями, которые вот-вот обрушатся на неё, и всем остальным она разберётся потом. Быстро скинув одеяло с плеч ему на колени, Таня обернулась в поиске чайника и заметила на стуле сухую чистую тельняшку. Быстро, стараясь смотреть на него как можно меньше, протянула её Калужному.

– У вас тут окно нараспашку было, снега намело, и холод жуткий, переоденьтесь.

Рука замерла в воздухе. Калужный сидел, не шевелясь.

– Выйди, Соловьёва, – беззвучно сказал он одними губами, смотря сквозь неё. Куда-то в сторону. Источая боль направо и налево.

Нет. Сегодня не выйдет, Калужный, нет уж, только не сегодня.

– Мне вот всё равно, что вы сейчас мне скажете, – почти зажмурившись, быстро, но твёрдо сказала она. – Вот честное слово, можете кричать на меня сколько хотите, я не уйду, пока вы не переоденете сухую тельняшку, ясно?

И откуда это в ней?

Калужный поднял на неё глаза, полные вязкой темноты. И почти отчаяния. Совершенно расфокусированные.

Протянул руку, как робот, отвернулся зачем-то, стянув серую футболку. Она тоже отвернулась, только завидев полоску кожи над спортивными штанами. Странные они. Как подростки – чего стесняться? Разве Калужный не должен по законам жанра щеголять прессом?..

А она почему отвернулась? Сколько раз видела других курсантов почти что голыми, на полевых, на выходе из душа, да где только не. А сейчас вот только полоска его кожи – а кажется, что смотреть нет права.

Калужный снова обернулся, всё так же глядя в пустоту, и поднёс левую ладонь к лицу. Провёл ей по глазам, будто пытаясь вернуться в реальный мир, прогнать тяжёлое наваждение. В тусклом свете фонаря она вдруг заметила на правой стороне его груди, там, где тельняшка не прикрывает кожу, маленькую выпуклость, будто кусочек какого-то шрама.

– Вам снятся кошмары, правда? – загнанно спросила зачем-то очевидное, чувствуя его взгляд. Через секунду он повернулся спиной. Будто снова переживал что-то старое. Только… как-то глубже. Болезненней.

Это – боль.

Это – пустота.

– Раскрой глаза, а? – едва слышно проговорил он. – Ты ничего не видишь, Соловьёва. Ты хочешь стать героиней и всех спасти. Ты думаешь, ты сильнее всех, ты умнее всех, ты всё можешь, только… Только нет. Нет. И я не тот, кто ты думаешь. Я не герой, – он отвернулся, и Таня увидела, как подрагивают в темноте очертания его плеч.

Все слова, все грубости, сказанные им, просто растворились в чёрном облаке его измученных глаз.

Вдох. Вдох. Выдоха как-то не получается. Тринадцатое декабря, половина первого.

– Я всегда делал неправильный выбор.

Прежде чем подумать хоть что-то, она сделала шаг.

Замерла в десяти сантиметрах от рвано вздымающейся спины. Почувствовала тепло, исходящее от чужой кожи. Живой кожи. Живого человека. Закрыла глаза.

– Это… это всё равно, – прошептала тихо.

– Соловьёва… – тихий голос прямо у её уха. Она знала, что он сейчас чувствует её дыхание.

– Знаете, как говорят? – быстро выпалила она, почему-то отчаянно боясь того, что он не услышит, не даст ей сказать. – Перед тем как зайти, солнце встанет для всех нас.