Миша чуть поднял бровь, улыбаясь бесконечно тепло и совсем чуть-чуть с болью.

Его ладони скользнули по рукавам Валериного бушлата, чтобы добраться до её запястий и осторожно сжать их. Миша дотронулся губами до её губ, почти невесомо, на грани какого-то чувства.

Она знала, что эти минуты запомнятся ей надолго. Навсегда. Потому что если и есть на свете кто-то лучше Миши Кравцова, благородней его, умнее, смелее, любящее, то она… она… она просто не желает его знать. Никто ей больше не нужен.

«Ничего, ничего», – успокаивала она себя. «Это не в последний раз, ведь у нас есть ещё завтрашний день; а потом, после войны, ещё много, много, много-много дней».

Девятое декабря стало каким-то тревожным днём. Ещё с утра Валера чувствовала беспричинную (хотя вообще-то очень даже причинную) тоску и постоянное беспокойство, будто что-то должно было вот-вот случиться. Напрасно лисёнок уверяла её, что отъезд только завтра, да и то вечером, что сегодня ночью Миша снова придёт на лестницу и они поговорят – всё это было напрасно, и всё, что могла Валера, это только нервно сжимать Танины пальцы и поминутно кивать головой в ответ.

После обеда они вернулись в общежитие, чтобы переодеться перед рукопашным, и, бросив взгляд на телефон, Валера увидела три пропущенных смс-ки от Миши. Чёрт, наверное, что-то серьёзное, а ещё и в коридоре дневальный что-то орал, и, кажется, всех строили, но Валера всё же успела открыть самую последнюю. Она похолодела.

От: Миша

Не плачь, стой спокойно. Люблю тебя

– Что случилось, что за шум? – раздражённо спросила она у Тани, залетевшей в кубрик. Соловьёва была бледной, как смерть. – Лисёнок, ты чего?..

– Валера… Они… Мы строимся на плацу, всё училище, не знаю, как так вышло, но пятый курс уезжает сегодня. Сейчас. Это… парад. Прямо отсюда на поезд.

Она плакала, и ледянющие, заползающие под одежду порывы ветра тут же сушили слёзы, воспаляя кожу. Валера плакала, высоко подняв голову и смотря на то, как под торжественные звуки оркестра мимо них проходит торжественным маршем пятый курс. Мишино лицо мелькнуло где-то в глубине и снова исчезло; он не посмотрел на неё, не увидел. Звоныгин, начальник училища, говорил что-то с трибуны.

Валера обернулась направо и налево: девчонки плакали почти все.

И всё-таки прямо сейчас она была выше их всех. Даже Тани. Нади, Маши, Ленки, Вики – всех. Даже Калужного.

Просто потому, что там был он – её Миша.

Напрасно она тянула голову: через всю эту толпу не разглядеть было ничего. В конце концов, ей сказали, что пятый уже погрузили и что они поехали на вокзал. Прозвучала команда «разойтись». Валера стояла, подняв подбородок и слизывая слёзы с губ.

Таня хотела обнять её, но она совершенно непроизвольно выставила вперёд ладонь, предупреждая прикосновения.

– Прости. Не сейчас. Прости, – прошептала Валера, и Таня чуть отошла, всё же не оставляя её. Валера откашлялась, стирая с лица остатки влаги, и громко позвала:

– Товарищ старший лейтенант!

– Чего тебе, Ланская? – устало обернулся он, закатывая глаза. Всё равно.

– Отпустите меня на вокзал.

– Отпустить… что? – хохотнул он.

– Отпустите меня на вокзал.

– Иди-ка в общежитие, Ланская, пока я тебя не отпустил мыть полы по всей учебке, – он обернулся, собираясь уйти, но Валера просто схватила его за рукав.

– Ты что, совсем обалдела?! – рявкнул Калужный, встречаясь с ней ошалелыми глазами.

– Отпустите меня туда, – едва слышно прошептала она. Почувствовала – не увидела, как в глубине его тёмных глаз что-то мелькнуло.

Через час она отчаянно протискивалась сквозь толпу, ища глазами военные шинели, и, наконец найдя их, пролезла через какое-то ограждение, побежала вперёд, не слушая криков за спиной.

– Миша! – ни одного знакомого лица, только свист, гудки, топот, грязь и крики. – Миша, Миша!

– Валера? – тихий голос прямо у её уха заставил Валеру вздрогнуть.

Голос сорвался, и ей сказать бы хоть что-то, но тело била крупная дрожь, руки бессильно падали, и всё, что смогла сделать Валера – это просто наклониться вперёд и упасть в мягкое марево тёплых рук.

– Не плачь, – Миша осторожно прижал её к себе, поцеловав в волосы над виском.

– Не плачу, – тихо, полушёпотом ответила она. – Я люблю тебя.

Послышались какие-то крики, началось движение: курсанты, а вернее, уже лейтенанты, грузились в поезд.

– Валера, – он обхватил её лицо руками и быстро заговорил: – Послушай меня внимательно. Слышишь? Я передал Назарову своё термобельё, спроси у него. Надевай его обязательно во все полевые, поняла? Ещё оставил немного денег, тоже Назарову, не экономь. Главное – хорошо кушай и одевайся тепло. Слушай свою Соловьёву, у неё мозгов побольше, чем у остальных, ясно?

– Ясно, – она всхлипнула, вжавшись в шершавую шинель щекой.

– И самое главное, – Миша поднял её лицо за подбородок, заставляя смотреть в глаза. – Жди меня оттуда, поняла? Жди моих писем и никогда не отчаивайся.

– Кравцов, где тебя носит?!

– Я люблю тебя.

Через секунду она осталась одна.

***

Все курсантские приключения, как известно, начинаются одинаково, и если Таня когда-нибудь, как мечтала раньше, соберётся написать книгу, то начинаться она будет со слов «однажды я захотела есть».

В пятницу, после сгоревшего, абсолютно несъедобного даже для них ужина, к двенадцати часам вечера, когда, по всем подсчётам, Калужный уже укатил домой на своём лексусе, у второго курса свело желудки. Все, как одна, честно порылись в своих запасах, но максимум, что нашли – это неприкосновенные запасы пряников и печенья, скапливаемые уже две недели к Машкиному дню рождения.

Лена Нестерова покорно предложила смириться и лечь спать, но другие решительно отказались, усевшись в Танином кубрике в кружок, и крайне напряжённо размышляли: оказывается, урчащий желудок заставляет мозги работать куда эффективней, чем учебники. Сдаваться перед лицом голода – не в их принципах!

О том, что они сделали вчера, не говорили. Было страшно.

Через минуту мёртвой напряжённой тишины Машка выпрямилась и многозначительно подняла палец.

– Полевой, – торжественно произнесла она.

А всё дело было в том, что во время прошлого полевого выхода в октябре им выдали пятнадцать сухпайков, содержащих крайне соблазнительные крекеры, тушёнку и разводной компот. Но девчонок на полевом было восемь или девять: кто-то болел, кто-то принимал участие в каких-то соревнованиях и остался в Петербурге. В общем, едва одним прекрасным вечером они решили разжиться оставшейся едой, разделив её на всех, как нагрянула Мымра и отняла всё, увезя в тот же день обратно в Питер. Вряд ли сама она польстилась пайками, забрала-то просто из вредности, а значит, забытые сухпайки ещё могли быть живы.

– Если стоит искать, то только в канцелярии старлея, – расстроенно выдохнула Машка. – Мымра ж там сидела тоже.

– Калужный наверняка смылся, половина двенадцатого уже, – хмыкнула Таня.

– Хотя я бы наведалась к нему ночью… – протянула Бондарчук, хихикая.

Господи.

– Ой, да не в этом проблема, – перебила её Машка. – Что-то я сомневаюсь, чтобы Калужный оставил свою бесценную канцелярию открытой на ночь. Не зря же он такой весь таинственный. Я вам вообще уже сто раз говорила, что он наверняка шпион…

– Маша! – в один голос, закатив глаза, прервали Широкову несколько человек.

В кубрике повисло печальное молчание: проваливался просто идеальный план. В наступившей тишине Надя извлекла из кармана связку ключей.

– Каждый уважающий себя курсант, – поучительно начала она, – должен иметь при себе дубликаты двух ключей: от кладовки… и от канцелярии, конечно.

Таня хихикнула, а девчонки тут же принялись за разработку нового плана по добыче еды, так как этот мог ещё не оправдать себя.

– Ты пока не сходишь? – вполголоса спросила Машка.

– А больше ничего не сделать тебе? – укоризненно перебила её Надя, трепетно оберегающая Таню все эти дни. – Человек, вообще-то, недавно из госпиталя, могла бы, Широкова…