– Чушь, – Таня не услышала, а будто уловила колебание воздуха.

Никогда после она не сможет ответить, где взяла храбрость подойти и уткнуться носом в тёплую его спину. Просунуть руки на его грудь, судорожно сцепив их там почти в кулаки. Почувствовать всем – носом, ладонями, шеей, щеками и грудью – не просто мужчину. Его. Антона Калужного.

Имя будто ударило, а затем ударило и осознание того, что сейчас, вот ещё через две секунды, он оттолкнёт её. Сбросит её руки со своей груди.

Всё равно. Таня зажмурилась, ощущая, что он не дышит. Ничего. Значит, дышать она будет за двоих.

Кожа к коже – нос прямо к обнажённой лопатке. Горячо. Страшно-непривычно. Страшно-спокойно. И вот сейчас, сейчас…

Его рука накрыла её судорожно сжатую в кулак ладонь.

Дыхания нет. Если это паническая атака, на секунду подумалось ей, то пусть будет. Пусть. Потому что его осторожные пальцы едва ощутимо поглаживали её костяшки, заставляя сжатые до побеления пальцы распрямляться.

Антон Калужный пахнет так, что хочется дышать и дышать.

Распахнув глаза, Таня увидела его тёмные волосы и окно, а там – снег. Настоящий, большой, хлопьями. Первый в этом году.

Он пахнет и снегом тоже.

– Это ничего не значит. Зачем ты?.. – Калужный не договаривает, и голос, искажённый,как будто и не его, замирает в воздухе.

– Я знаю. Знаю. Каждому нужно тепло, – едва слышно шепчет Таня, цепляясь за его ладони холодными пальцами.

– И тебе? – ещё тише, севшим голосом.

Таня прислонилась лбом к его плечу.

– И мне.

Через десять минут, сказав девчонкам, что ничего не нашла, и укрыв Валеру, она подошла к тумбочке у кровати. Взяла в руки стопку белых листов, поднесла к окну, так, чтобы свет с улицы помог ещё раз прочитать тёмные буквы. Нашла среди стопки заявлений девчонок своё.

Завтра утром все эти листы уже будут лежать в кабинете начальника училища.

Начальнику ПВВКДУ

Звоныгину С.С.

от Соловьёвой Т.Д.

Рапорт

Прошу зачислить меня, Соловьёву Татьяну Дмитриевну, обучающуюся второго курса, добровольцем в действующую армию и направить на фронт.

Глава 10.

– Да.

– Да?

– Да. Кажется, я уже несколько раз повторил вам это, – Антон поднял глаза к потолку, раздражённо поводя плечом. – Да, она играет мне на своём пианино, как вы и сказали. Да, нормально. Я могу быть свободен?

– Антон Александрович, вы должны понимать, что ваше психическое состояние…

– Моё психическое состояние в полной норме. Я могу идти?

– Хорошо, не хотите думать о себе, – пожала плечами мозгоправ, – подумайте хотя бы о Татьяне…

О, нет уж. Об этом он точно думать не будет. Ему хватило. Думать – значит снова и снова отпечатывать на груди раскалённое железное клеймо.

– Несомненно, такое длительное нахождение в изоляции…

Каждому нужно тепло.

Дура, позволяющая себе то, что не позволял никто. Позволяющая себе просто занять какое-то место в его жизни, просто прижать свои руки туда, где всё изодрано и кровит. Делающая это так, будто вся эта херня совершенно естественна, привычна…

Да что за бред творится с ним?

– … определенным образом на неё повлияло, Татьяна замыкается в себе, и ей было бы полезно хотя бы…

Это ничего не значит.

Ну конечно.

Это ничего не значит. Она ничего не значит. Она – просто дура. Дура-Соловьёва.

Какого чёрта он вчера позволил всему этому случиться?! Нужно было послать её куда подальше, послать так, чтобы она ещё неделю не смела даже подойти к нему.

А она – подошла.

Потом, чувствуя пустоту там, где ещё секунду назад были её ладони, слыша звук хлопающей двери и торопливых соловьёвских шагов, он стоял, оглушённый, и пытался понять, почему не то что не шарахнулся – хотя бы не дёрнулся под её руками. Они легли на то самое место. Безымянный палец её левой руки касался его голой кожи.

И он не умер, не сошёл с ума. Даже боли не почувствовал. Всё, что Антон ощущал в тот момент, – это прохладные сухие пальцы. Это запах мандаринов, тихое, успокаивающее, ровное, не жгучее тепло.

Нахер.

– О Господи, вы с ума сошли?! – Кометова метнулась к нему, нарушая ход мыслей, и он недовольно нахмурился, опуская глаза вниз. От стакана с водой, который Антон держал в руках, осталась лужица воды и осколков на полу. Его левая ладонь, бледная и потрескавшаяся от мороза, была рассечена посередине, несильно, но так, что кровь капала на паркет, тоненькой струйкой стекая от центра ладони к краю и скапливаясь там.

Так вот откуда это жжение. Он усмехнулся, лишь чудом подавив в себе смех: уж тогда-то мозгоправ точно решит, что он неадекватен. Снова кровь. Он не видел её с тех пор, как уехал из госпиталя. Наверное, она всегда возвращается.

Антон закрыл глаза, когда Кометова, непрерывно причитая, перевязывала чем-то его руку и отправляла в санчасть. Там, под веками, было спасительно темно. И она там была.

Он ненавидел эту долбаную Соловьёву всем своим существом, ненавидел остро и жгуче её глаза, лохматые вихры, руки, всё её тело. И особенно – лилию над бровью. Ненавидел, потому что хотел как лучше, хотел сломать, а сломали его. И потому что не имел права прикоснуться. И потому что прикоснулся. Так, будто своровал что-то чужое, тихое и чистое, то, что ему не принадлежит и никогда не будет принадлежать. Никогда.

То, чего он не получит: её запах, тепло, звук её голоса, её пальцы, все в трещинках и в цыпках, не больно красивые, обычные, скучные, как она сама. Всегда чистые и спасительно прохладные.

Как она сама.

Пальцы Соловьёвой, наверное, ещё ни разу не были в крови целиком.

Входя в штаб, куда ещё с утра вызвал его Звоныгин, Антон столкнулся в дверях с непривычно бледной Сомовой, которая упрямо сжимала губы. Так, как обычно сжимала их в тонкую полоску Соловьёва, выслушивая что-то неприятное. Что-то неприятное от него.

– Товарищ старший лейтенант, – пробормотала она, автоматически прикладывая руку к козырьку и прошмыгивая мимо на улицу.

У этих баб снова что-то случилось? Пофиг. Пусть он хоть трижды командир их взвода, его не волнует ни одна из их тупых бабских проблем.

– Сомова? – он обернулся, сощурив глаза. – Ну-ка постой.

Она замерла на месте, медленно обернувшись. Антон не ошибся: лицо Сомовой было белее снега, выпавшего этой ночью. Он сделал несколько шагов по направлению к ней и заложил руки за спину.

– Что случилось?

– Ничего, – бегло ответила она.

– Сомова?

– Товарищ старший лейтенант?

– Ладно, – он сощурился, пристально уставившись на неё. – Я всё равно узнаю, и лучше бы тебе сказать мне сейчас.

– Всё в порядке.

Махнув рукой, он поднялся по ступенькам штаба и, уже дёргая дверную ручку, услышал за спиной её ровный голос:

– Товарищ старший лейтенант! – окликнула она, широко распахнув глаза, а потом добавила тихо: – Только вы не ругайтесь на нас очень сильно.

– Вот и наш герой, полюбуйтесь, – прошипел Семёнов, стоило только Антону медленно переступить порог.

Семёнов, заместитель Звоныгина по учебной части, растянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя полнейшую расслабленность и умиротворение, только кончики его пальцев постукивали по столешнице. Звоныгин, нахмурив брови и сцепив руки в замок, посмотрел на Антона исподлобья и кивком головы указал ему на стул напротив. На несколько бесконечно долгих секунд в кабинете повисла нервная тишина, и Антон уже начал перебирать в уме варианты возможных вопросов.

– Что молчите-то, а? – прервал молчание Семёнов, будто не выдерживая и разворачиваясь к нему корпусом; всё его напускное спокойствие исчезло. – Есть вам, что сказать, Антон Александрович?

Антон быстро перевёл взгляд на Звоныгина, но он поднялся со своего места, разворачиваясь к окну и закладывая руки за спину.

Мозг лихорадочно заработал.

Кто что мог сказать? Самсонов? Но он-то и начал всю эту заварушку с госпиталем, мотострелковыми войсками и так далее. Или он сам себя как-то выдал? Чем? Если не это, то что? Какие ещё вопросы могут быть?