Якуб Кнедлик умер через два дня: оказалось, он был болен раком, как и Вера. Опухоль разрушила стенку какого-то сосуда, возникло сильное кровотечение – и всё.

Иногда Таня думала, что Верин конец был не так уж и плох.

Тане было восемь, когда однажды она, слушая, как мама читала Рите какую-то русскую народную сказку, где неутешная невеста, оплакивая погибшего жениха, в конце умирает от тоски, заявила:

– Умереть от тоски нельзя.

Французский язык ни в какую не хотел делаться, Таня в упор не понимала, как спрягать дурацкие глаголы первой группы, мама не могла ей помочь, потому что читала Рите, которая не желала засыпать без сказки, и Таню всё безумно раздражало. Она была готова спорить со всем и вся.

– Можно, – упрямо протянула Рита.

– Нельзя.

– Можно!

– Нельзя! Лежи и молчи. Спи уже. Мам, ну когда она заснёт? – Таня надулась.

– Таня! – сердито нахмурилась мама.

– Можно, – снова упёрто повторила Рита.

– Ну и как? – Таня кривилась, отложив тетрадку.

– У человеков есть сердце…

– Людей, – поправила мама, и Таня показала своей новоявленной сестре язык.

– Есть сердце, и в нём есть кусочки, – заявила Рита.

– Какие кусочки? – Таня фыркнула. – Не придумывай.

– Их двадцать!

Двадцать в Ритином понимании считалось самым привлекательным числом. Больше всего на свете Рита мечтала о том моменте, когда ей исполнится двадцать: уж тогда-то она, наконец, станет похожа на куклу Барби, которую ей в прошлом месяце подарила мамина подруга, тогда у неё обязательно вырастут блондинистые волнистые волосы, а глаза поголубеют.

– И когда кто-то умирает, то кусочек тоже умирает. А потом они умрут все, и тогда – раз, и человек тоже умрёт. Понятно? – Рита скривилась, показывая Тане язык.

– Непонятно! – передразнила Таня, снова берясь за ручку.

– Девочки!

Вера Верженска забрала у неё один кусочек. Сколько осталось? Девятнадцать?..

Тем же вечером она сидела рядом с Сашей, как-то особенно опрятно одетой. Тане подумалось, что так оно и должно быть. Саша притащила ей свой затасканный кроваво-красный альбом, сквозь бархатную истёртую ткань которого уже проглядывал картон, и распахнула его, сияя. Ей ни о чём ещё не говорили.

Таня не знала, что делать. Вера ведь просила её в тот самый день.

– Ну, кто это, ты ведь и сама знаешь, – Таня улыбнулась (потом она всё думала, как это у неё получилось), указывая на фотографию весёлой, чуть полной женщины в ярко-зелёном платье.

– Нет, ты скажи! – Сашенька смеялась, запуская хилые молочные зубы в бронебойный пряник из столовки.

– Это тётя Лиза, прекрасная тётя, – Таня кивнула и глупо уставилась на детское личико с полненькими щёчками. И как они могли оставаться такими после того нещадно малого количества еды, которое получает этот бедный ребёнок? Рёбра горели ужасно, но сейчас ей казалось, что на них давит что-то изнутри, давит болезненно, тем самым комом, который недавно стоял у неё в горле. Полчаса назад воспитательница просто сказала ей: «Мы написали её тёте. В ближайшее время Саша поедет в Екатеринбург».

И, Господи, Таня не имела никакого права на этого ребёнка. Даже не думала иметь. И очень радовалась, что у девчушки наконец-то появится настоящий дом, братики и сестрички, тётя Лиза, которая, может быть, позволит называть её мамой. Просто она привыкла видеть эти щёчки, за которые Саша запихивала всё съестное, как хомячок, этот смешной детский носик, вечно в чём-то измазанный, и эти тёмные, совсем Верины глаза.

Таня обняла Сашеньку здоровой рукой, заставляя себя улыбаться, и повторила:

– Тётя Лиза – прекрасная тётя, вот увидишь.

– Давай дальше, – перебила Саша, замерев в предвкушении.

Со следующей фотографии смотрела она, Таня, в своей шинели, стоящая у лестницы и держащая за руку Сашу. Это было ещё на первом курсе, и, если быть честной, фотография была просто ужасной. Шинель с мужского плеча была ей велика, Таня, страшно нервничающая из-за сессии, была больше похожа на привидение, а перепачканная и тонконогая Саша с криво обрезанной чёлкой вообще вызывала ужас.

– Ну, это ты уж точно знаешь, – Таня прижала маленькую Сашину головку к себе, но та подняла свои быстрые тёмные глазки и улыбнулась, обнажая кривые передние зубы.

– Скажи, скажи, – лепетала она, снова устраиваясь на Танином плече, и Таня, старательно подавляя в себе какое-то тянущее, очень болезненное чувство, указала пальцем на фотографию:

– Это Сашенька и я.

– Сашенька и я! – Саша хлопнула в ладоши, широко улыбаясь, но потом вдруг нахмурила брови. – А мама?

Бедная моя девочка.

– Мамы нет, – Таня вздохнула.

– Нет? – тихо переспросила Саша.

– Нет.

Шесть ноль две, восьмое декабря – Таня повторяла это первые секунды, словно мантру. Так сказала психолог: когда приходят кошмары, нужно просто цепляться за то, в чём ты уверена. Нужно цепляться за реальность и правду изо всех сил. Заземляться.

Она старалась. К психологу, правда, больше не пошла. Сама не знала почему. Просто не захотелось снова рассказывать обо всём… Этом. Всё было слишком сложно, чтобы просто сесть в кресло и рассказать.

Калужный даже не смотрел в её сторону. Ни на вечерних поверках, ни на занятиях, куда он заходил довольно часто, ни в коридорах. Вообще не смотрел, будто её не существовало. И, наверное, её это устраивало, потому что тогда, в госпитале, случилось что-то странное, что-то безумно глупое, и иногда Таня думала, что это сон. А сейчас нужно отличать сны от реальности.

И всё-таки, когда она искоса смотрела на него в столовой (Калужный всегда сидел на одном и том же месте, за офицерским столом, ровно в профиль к ним), становилось грустно почему-то.

Китель застёгнут на все пуговицы, тельняшка без единой складочки, берцы неизменно начищены – всё с иголочки… Когда он входил в столовую, затихали не только курсантские столы, но и офицерские. А она, хоть убей, не могла оторвать взгляд от фигуры, плавно и быстро скользящей к стойке с подносами. Потом он садился, неизменно – зачем-то – проводил левой рукой по шее и начинал есть. Наверное, только в этот момент гул в столовой возобновлялся, а Таня могла, уплетая кашу, которая в горло не лезла, исподтишка поглядывать на него.

Эти тёмные волосы, в которые за завтраком, за обедом и особенно за ужином он запускал свои пальцы раз семнадцать, хотя она обычно сбивалась где-то на середине счёта. Мешки под глазами, синие, непроходящие. У неё теперь такие же.

Что ты прячешь под застёгнутым наглухо кителем, лейтенант Калужный?

Ей всё время казалось, что тогда, в госпитале, они оба на секунду позволили увидеть друг другу что-то, не предназначавшееся для чужих глаз, что-то до глупого личное и болезненное до одури. Тогда, в темноте разглядывая тёмные подрагивающие во сне ресницы, спокойные брови и руку, так расслабленно лежащую рядом с её оранжевым носком, она решила, что теперь всё будет как-то по-другому.

И… Нет. Ничего. Калужный не то чтобы не говорил – попросту не смотрел в её сторону. Даже на абсолютно незаметную Нестерову орал время от времени, а на неё не глядел.

Девчонки спали, уткнувшись носами каждая в свою подушку, и Таня тихо, стараясь окончательно выровнять дыхание и особо не тревожить рёбра, села на кровати, посильней натянула оранжевые тёплые носки, без которых не могла спать, накинула на плечи Машкину вязаную кофту, постаралась привести запутавшиеся длинные волосы в порядок и вздохнула.

Начинался новый день, восьмое декабря, шесть ноль три, две тысячи семнадцать, она в своём общежитии, рядом сопит Валера, и всё будет хорошо. Сегодня, по крайней мере, точно.

– Полуночная звезда падает, падает, падает, – вполголоса напевала она, умываясь. Больше всего на свете Тане сейчас хотелось не подставлять лицо и руки под разбрызгивающиеся струи ледяной воды, а просто опуститься в обжигающе горячую ванную, наполненную пеной до самых краёв.

На первом этаже учебного корпуса она резко замерла, чуть не свалив с ног Валеру, идущую с ней под руку.