– О последних?.. ― переспросила она и вдруг поняла: Веры больше нет.

– Пишем, ребята.

Журналистка протянула микрофон ближе, парень с камерой зачем-то махнул ей рукой, а Таня просто сидела, не в силах сказать что-то вообще. Её ироничной, смелой, насмешливой Веры больше нет с ней. Несколько часов назад она была. Так куда же она делась?..

Несколько раз она вытирала слёзы, и они пробовали снова и снова, но слов не было. Ничего не было. И Веры не было тоже.

– Хватит, пожалуйста, ― она почти не слышала, что сказала.

Журналисты всё же ушли. А потом пришёл Калужный, и она готова была послать его к чёрту, только были бы силы.

«Пожалуйста, только не оставляйте меня…»

Со всем, что случилось этой ночью, она разберётся потом.

Спать она не могла. Закрывая глаза, Таня видела только одно: блестящий серый отполированный бок. GBU-43/B Massive Ordnance Air Blast. Flatchat's industry. GBU-43/B Massive Ordnance Air Blast. Flatchat's industry. По кругу, так, что хотелось орать. Таня выучила это наизусть. Там, под землёй, она лежала пять часов, прикрывая свою смерть телом сверху от осыпающихся камней и бетонной пыли, дрожала, рыдала, думала, что всё, всё, сейчас что-то упадёт сверху, и она сама упадёт на эту страшную отполированную серую бомбу, и от неё не останется ничего. А потом услышала звонок.

Утром Лехнер ни за что не отпускал её на похороны, как Таня ни просила. Всё показывал ей какие-то снимки, выписки, рассказывал про трещину в лучевой кости и пятом ребре, тыкал пальцем в огромный багровый кровоподтёк на левом боку. Она махнула рукой и, засунув руку с иглой в вене под одеяло, отвернулась от доброго старичка.

Дяди Димы не было, но приехал Ригер. Он тоже что-то втолковывал ей, говорил про безопасность и про то, что отцу сейчас появляться рядом с ней нельзя для её же блага ― но Таня ничего не слушала, и только потом, когда Ригер уже взялся за дверную ручку, сказала ему, чувствуя подступающие слёзы:

– Я хочу в училище. Пожалуйста, я вас очень прошу, сделайте так, чтобы я могла поехать туда.

Потом, вечером, вдруг снова Калужный, ещё мрачней и бледней, чем обычно. Принёс ей целый пакет с письмами от девчонок и кое-какие вещи ― их собрала ей Валера. Он как-то непонятно посмотрел на нетронутый пакет мандаринов на тумбочке.

– Не могу… Скажите девочкам спасибо, ― тихо попросила она и вдруг добавила: ― Я очень хочу домой.

– Я тут при чём? ― уже не так резко хмыкнул он, отвернувшись к окну. ― Выписывайся и поезжай к маме.

– Я хочу в училище.

– Училище ― не дом, ― он обернулся быстро и посмотрел так, что сердце рухнуло куда-то вниз.

– Тогда мне больше нечего им назвать, ― прошептала она уже на грани сознания, чувствуя, как снотворное, впихнутое в неё медсестрой после вчерашней абсолютно бессонной ночи, начало действовать.

Она готова была поклясться, что в последний момент он одними губами прошептал: «Мне тоже».

Ей снился шумный перрон, там, в Москве, которая уже перестала быть её домом. Но это не Казанский вокзал, не Ленинградский, не Ярославский… Какой-то большой-большой, размером с целую Москву. И тысячи людей, бегущих, кричащих, торопящихся. Серая масса, непрерывно мелькающая перед глазами, и густой серый туман, накрывающий всё вокруг. Пепельное небо, мелкие, почти неосязаемые капли моросящего дождя.

Вдруг она увидела Веру, стоящую где-то вдалеке, за всеми этими людьми. Она такая красивая. На ней белая лёгкая кофточка с голубыми кружевами.

Бежать, остановить, чтобы она не исчезла, не уехала ― первые и, пожалуй, единственные мысли в голове.

Она уже почти сорвалась с места, мешая слезы с осенним дождем, как вдруг кто-то схватил ее за рукав. Она обернулась и увидела его. Кого – его?.. Таня не знала, кто это. Просто ― он. Осознание того, что это кто-то очень-очень, до боли в душе, до дрожи в коленках, важный, пришло так просто и естественно, как будто она знала его всю жизнь. Военный. Красивый, хотя черты его лица не остались у нее в памяти. Только пальцы, сжимающие ее рукав, кажется, вместе с кожей, потому что рука нестерпимо болела.

Она хотела вырваться и побежать за Верой. Её нужно было остановить. Обязательно. Любой ценой. Но незнакомец упорно продолжал стискивать ее руку с такой силой, что хотелось выть. От боли. От беспомощности.

Когда Вера исчезла в серой мгле вокзала, ей стало на удивление спокойно. Как будто так и должно быть. Слезы высохли, и даже пустота, зияющая в груди последние дни, стала чуть меньше. Чужие пальцы все еще лежали на ее рукаве, поддерживая и помогая не упасть на скользком перроне. Как гарантия. Как обещание того, что всё будет хорошо.

Открывая глаза, Таня думает, что ещё спит, потому что там, внизу, около её ног в оранжевых тёплых Валериных носках, лежит рука Калужного. А на ней спит он сам.

Спит, сидя на стуле, так спокойно по сравнению с тем его забвением в метро во время первой бомбёжки. Веки не дрожат, он ничего не бормочет, не мечется и даже не сжимает пальцы в привычные кулаки ― просто спит, и мир Тани, окутанный ночной темнотой, сводится до его пределов. Вот он лежит, живой, не злой, не кричащий и не напряжённый. Только уставший ― очень, и непривычно тихий ― тоже очень.

Таня думает, что ей это снится, и вообще-то пусть снится дальше, потому что ей вдруг становится так спокойно и тепло, что никакое снотворное больше не нужно. Она, бросая взгляд на настенные часы (половина первого), закрывает глаза и проваливается не в лёд, а в мягкий тёплый покой.

Когда в половине третьего она видит перед собой серый гладкий бок с надписью Flatchat's industry, то резко вскакивает, но не может даже вдохнуть, не то что закричать.

Калужный стоит у тёмного окна и оборачивается на шум, несколько секунд глядит напряжённо, устало, потом кивает на стопку её вещей, сложенных на стуле, и говорит:

– Едем домой, Соловьёва.

Глава 9.

Flatchar's industry, буквы рябили в глазах, увеличиваясь всё больше и больше, затмевая всё вокруг, сверху посыпалась штукатурка, и она увидела её, падающую, будто в замедленной съёмке, а потом всё взорвалось.

Таня резко выпрямилась, не до конца понимая, что происходит. Дышать. Хотя бы несколько секунд просто дышать, тщательно подавляя хрипы. Спрятала лицо в ладони, снова и снова наполняя лёгкие чистым воздухом. В нём нет бетонной крошки, нет пыли, и уж тем более никакой бомбы рядом нет и не может быть. Нет.

Таня не знала, почему не кричит. Каждый раз, просыпаясь от оглушительного взрыва в своей голове, она готова была орать до разрыва связок, но вместо крика вырывался полузадушенный хрип, а чаще не получалось произнести вообще ничего. Сухие губы как будто каменели, и всё, что выходило, – сидеть и дышать, положив одну руку на всё ещё ноющие рёбра и глядя в потолок.

Несколько дней назад она всё же нашла в себе силы побывать на Волковском кладбище. Верина могилка была такой беленькой, маленькой и незаметной, что Таня не сразу нашла её. А когда нашла, не смогла даже заплакать: горло будто сжимало тисками.

У камня стоял худощавый молодой человек с волосами до плеч. Он странно посмотрел на Таню, неуверенно замершую метрах в двух от него, и чуть улыбнулся ей.

– Что, тоже сюда? – спросил он, поводя плечами. Таня кивнула, засовывая руки поглубже в карманы шинели.

– Я правда думал, что у неё другая фамилия… – протянул он, всё так же улыбаясь, и Таня только тогда взглянула на надгробие: «Вера Витольдовна Волошина»

– Да, она была известна больше под фамилией Верженска, – кашлянув, тихо сказала она. – А Волошина – это от мужа.

– У неё был муж?

– Нет, – невпопад ляпнула она.

В общем-то, можно считать, что не было.

– Якуб Кнедлик, – парень дружелюбно протянул худую руку. – Я, признаться, даже не был как следует знаком с мисс Верженска.

– Я, признаться, в общем-то тоже, – задумчиво ответила Таня, осторожно пожимая тонкие, будто музыкальные, пальцы. В общем-то, Вера так и осталась для неё неразгаданной.