– Тихо, ― Антон закрыл глаза. Судорожно вытер со лба пот. ― Хватит голосить. Послушай, Соловьёва, всё нормально. Дыши спокойно и ровно.
– Я не могу…
– Дыши ровно! ― рявкнул он так, что даже Назар удивлённо уставился на него. Соловьёва затихла. ― Побереги воздух. А теперь пошевели ногами и руками. Давай, прямо сейчас пошевели и скажи мне.
Тишина резала по ушам.
Ему хотелось добраться до неё как можно быстрее, хотелось так сильно, что ногти, испачканные в бетонной крошке, впились в ладони почти до крови.
– Я не могу двигать левой рукой, я упала на неё, она болит, не знаю… ― заполошно прошептала она. Он выдохнул. Это ещё ничего.
– Хорошо. Это просто растяжение, ясно? Ерунда. Не впадай в истерику и не спи. Тебе холодно? ― очередной обломок, царапая руки, отправился в общую кучу.
– Очень, ― едва слышно сказала она. На смену истерии пришла беспомощность.
– Через час мы до тебя доберёмся. Думай о том, что мы вытащим тебя совсем скоро, ладно? Потерпи ещё немного.
– Я ничего не чувствую, ― эхом отозвалась она.
– Давай, просто поговори со мной, Соловьёва, ты же обожаешь нести всякую несусветную чушь, ― нахмурился он, заставляя себя работать не только языком, но и руками, старательно делая вид, что не замечает буравящего взгляда Макса, таскающего эту херню рядом.
– Я не знаю, о чём, ― в её голосе слышна загнанная в угол паника. ― Мне холодно.
– Ты, конечно, любишь тепло?
– Да. Гетры… ― невпопад ляпнула она и, словно поняв это, наконец-то тихо всхлипнула. Антон почему-то так и знал. Он готов был грызть эти камни, но вместо этого рванул один из них, едва не сложившись пополам.
– Ты чувствуешь руки и ноги? Что-то болит?
– Не знаю. Ничего не чувствую. Мне холодно, ― жутко до дрожи.
– Пошевели пальцами на руках и ногах, ― с нажимом сказал он, ― пошевели, посвети телефоном и скажи мне.
– Всё нормально, ― несколько бесконечных минут спустя выдохнула она тихо. ― Я не могу двигать левой рукой, и дышать больно. Наверное, сломала что-то, не знаю… я почти не чувствую.
– Даже не думай грохнуться в обморок. Слышишь меня?
– Мне некуда грохаться, я… Я лежу…
Телефон трещит, шипит, голос Соловьёвой прерывается на несколько бесконечных секунд, и Антон мгновенно возвращается в то место, где был только что ― лишь бы не потерять эту ниточку. Через несколько секунд он снова слышит её надорванный голос.
– Не отключайся, Соловьёва, я тебе серьёзно говорю, ты замёрзнешь. Даже не думай. Давай, расскажи мне пару баек, которые ты заливаешь своей Ланской на парах. Мне недавно жаловался Сидорчук, ― пояснил он. Несколько секунд она молчала, будто собираясь с мыслями, а потом вдруг выпалила на одном дыхании:
– В детстве у меня были… Гетры. Тёмно-малиновые, тёплые, с белыми оленями наверху и Санта-Клаусами внизу, ну, в ряд, и со снежинками посередине… Оленей было семь, снежинок ― двенадцать, а сколько Санта-Клаусов, я не помню… Потом их порезала Рита, когда мы поссорились. Я так сильно любила их, ― говорила она почти неслышно, будто проваливаясь в сон.
– Более идиотской вещи себе представить не могу, ― нервно усмехнулся он. ― И что, ты новые себе не купила?
– Их нигде не было. Кажется, это привезли из-за границы… Я их больше никогда не видела, ― окраска голоса стремительно поменялась, будто из какого-то оранжевого марева Соловьёва провалилась в ледяную синеву. Снова.
Антон почувствовал, как рухнул стержень внутри, заставляющий держать спину прямо.
– Ну, потеря не велика. Отстойные были гетры вообще-то, ― спокойно заявил он. На секунду задумался: и когда он научился так врать?
– А ещё я хочу… Мандарины… ― вздохнула она, кажется, совсем засыпая, а потом вдруг тревожно спросила: ― Вы нашли Веру?
– Понятия не имею, кто это такая, ― фыркнул он.
Соловьёва только дышала свистяще.
– Если что-то случится… ― тихо начала она.
– Ничего не случится.
– Я слышала. Воздух не бесконечный. Если…
– Нет, ― дыхание вырывалось почти рычанием. Антону казалось, что грудная клетка сейчас треснет. ― Я не дам тебе договорить, даже не надейся. Там совершенно точно есть щели, и у тебя ещё полно воздуха, и если ты, дурында, не будешь дышать так часто, то его хватит ещё на половину твоей грёбаной жизни, поняла? Соловьёва, сделай, как я скажу. Слышишь? Это очень важно. Ты меня слышишь?
– Слышу, ― прошептала она, и фраза слилась с каким-то шипением и шуршанием, сквозь которое изредка отрывками прорывался её голос: ― Считать?.. Здесь… Здесь не видно, не видно, темно… Я ничего не вижу, я не могу двигаться, у меня всё, всё боли… Холодно… Пожалуйста, не сейчас, только не бросай меня одну, пожалуйста!
Шёпот. Паника. Паника. Паника. Вот, что слышал Антон в её голосе. Чистейший ужас.
Он устал кромсать эти нескончаемые камни, устал ещё час назад, а если быть честным, то с тех пор, как началась война, и у него, господи, просто нет сил на всё это.
Больше всего он хочет вытащить эту надоедливую, истеричную девчонку из-под этой дряни. Вытащить и больше никогда не вспоминать о том, что чувствует.
– Я здесь, в паре метров от тебя, ещё чуть-чуть, и ты сможешь слышать мой голос. Здесь Назаров, скорая и ещё куча рабочих, и твой отец тоже здесь, ― нагло врал он, даже не запинаясь. ― Ничего с тобой не случится, хорошо? Осталось немного, успокойся и дыши ровно.
– Хорошо, ― прохрипела она и сказала ещё что-то, но из-за треска он ничего не услышал.
А потом там, на том конце провода ― тишина. Ни криков, ни воплей – только звонкие, прерываемые писком, отчаянные всхлипы. Он закусил кожу на костяшке. Вздрогнул. Этот страшный безысходный звук отдавался сколами в рёбрах. Он взял себя в руки почти сразу же, с удвоенными усилиями оттаскивая в сторону обломки. Нужно просто разобрать эту кучу камней.
– Не паникуй!
В ответ снова раздался только истеричный, загнанный шёпот:
– Мне нечем дышать, я задохнусь, здесь нет места…
Жутко до дрожи, до сковывающего паралича.
– Не смей отключаться, поняла?! Не смей терять сознание, Соловьёва!
– Пожал… ст… н… ставл… меня… ― она цеплялась за телефон, словно за спасение, вкладывая в тихие всхлипы одно единственное умоляющее «останься со мной», и всхлипывала, и падала, и терялась, сдавалась, цеплялась снова…
– Всё будет хорошо, ― вдруг тихо пообещал он ей самую отвратительную ложь на Земле, и на секунду её стало слышно очень хорошо.
– Скажи это ещё раз,― попросила она в наступившей тишине.
– Всё будет хорошо. Не больше сорока минут, Соловьёва, ― сказал он в притихший телефон.
– Соловьёва?
Гудки.
Выдох.
Телефон сержанта полетел на камни.
Когда из-под чёртовой балки до смерти напуганные бомбой медики достали бесчувственное тело в порванной и измятой шинели, он не поверил. Его как-то резко повело в сторону, от дикого напряжения последних часов, наверное, и только Назар, оказавшийся рядом, поддержал Антона, не сказав ни слова.
Они, по указанию сапёров, как и все рабочие, стояли на расстоянии метров тридцати, уже за оградительной лентой. Может, поэтому тело Соловьёвой показалось ему таким маленьким, худеньким и несчастным.
Он обещал ей, этой так и не дождавшейся от него помощи девчонке с россыпью коричневых веснушек на бледном лице и светлой ненавистной лилией над бровью. Обещал ей «хорошо».
Назар потянул его в сторону кареты скорой помощи, но Антон качнул головой. Представил на секунду: белые коридоры больницы, писк каких-то мониторов и она ― среди проводков, пластырей, бинтов, катетеров…
– Мне там делать нечего, ― выдохнул и бросил взгляд на наручные часы: без пятнадцати четыре. Часа через три уже будет светлеть.
– Поехали домой, Назар.
Мию, занявшую кровать, они не разбудили.
– Даже нечем напиться, ― устало фыркнул Антон, открывая все кухонные шкафы подряд, облокотился на барную стойку и спросил у Назара, сидящего рядом: ― Есть сигареты?
– Неа, ― скривился он. ― Ты же бросал, а?
