–Тогда, кто там, позвольте спросить?– профессор испугался уже не на шутку.
Все еще раз ощупали друг друга взглядом.
–Да, все, все на месте! – и тут вся группа хором заорала: «Маринааа!» Профессор кинулся к двери, открыл, но мучения Марины не закончились, потому что в момент открытия злополучной двери, она в очередной раз разбежалась и всем своим могучим корпусом вылетела прямо на профессора. На пол они приземлились уже вместе, Марине было не очень больно, а профессору – не очень удобно. Но сразу они не вскочили, а некоторое время даже крепко придерживали друг друга, опасаясь, наверное, усугубления и без того щекотливой ситуации. Сейчас, некоторое время спустя, можно с уверенностью сказать, что после того грехопадения, в смысле, падения, профессор стал чаще заходить на занятия группы, в которой занималась Марина, да, и кто знает, может она именно поэтому до сих пор остается студенткой шестого курса. Много было прожито, но все вспоминалось с теплотой, потому что там, в прошлом её, всё было понятно, а сейчас, происходящее в мире не то, что настораживало, пугало.
***
–Что за день-то такой, выходной называется, тоска. Позвоню главному, пусть завтра в смену поставит, если место есть, не могу я тут валяться, – Ника решительно нажала на вызов, и через секунду все было решено: завтра снова выходит в смену, потому что Лев Константинович, врач с её смены, слег. Вот только вчера с ним в смене была, он все шутил, что она многостаночница – инфекционный акушер-травматолог, потому такая шустрая. Огорчался, что смены не совпадают. И вот, пожалуйста, заболел. Им, конечно, говорили, что через десять дней они все заразятся – очень прилипчивая эта зараза. Но как-то не совсем верилось, меры предосторожности же соблюдаются. Но все равно началось. Ника решила было пораньше лечь спать, но тут позвонил Сергей, он стоит под окном со всем их зоопарком: и собаку, и кота привез. Она метнулась на улицу, нельзя, конечно, но она только животных своих потискает, а мужа ни-ни, социальная дистанция, извольте соблюдать. Пес чуть с ног не сбил, так соскучилась собака по хозяйке, а кот-прохиндей подошел, потерся и обратно в теплую машину, наблюдал за их веселой возней с тем превосходством, каким обладают только коты. Сергей, конечно, переживал, рассматривая её синюю переносицу и залегшие тени под глазами, нервничал и курил одну за другой. Молчал. Потом, понимая всю бессмысленность фразы, тихо произнес:
–Девочка моя, ну что ты делаешь с собой, так же нельзя, бросай всё, ты же не присягала такой службе. Ну, поигралась, хватит, мы за тобой приехали, – потом решил добавить для убедительности,– мы измучились все, сил нет без тебя, все из рук валится, возвращайся. Последние слова он выпалил, опасаясь реакции своей жены. Но Ника подошла, потерлась о заросшую щеку, провела по лицу, будто запоминаю ладошкой каждую черточку любимого лица.
–Я не могу по-другому, сейчас точно не уйду, наши болеют, врачей не хватает. Потерпи, родной, скоро все закончится, я вернусь. Ну вот, карантин нарушили, балбес, марш домой все! – добавила уже с улыбкой.
Ночью опять снился выпускной. Играли в фонтане в футбол. Все носились мокрые насквозь, замерзшие, но счастливые. С деканом. Декан стоял на воротах, с фонендоскопом, опираясь одной рукой на фигуру писающего мальчика. И так азартно играл он в футбол, фонендоскоп опять из стороны в сторону : Дзинь! Дзинь! Дзинь! Дзиииинь!!! Подпрыгнула, чуть не проспала, хорошо хоть фонендоскоп, тьфу ты, будильник разбудил. Все же декан молодец, если бы не он, проспала бы, точно проспала. Хороший сон, все будет сегодня хорошо, так решила и помчалась за завтраком. На завтрак были опять любимые сырнички, ну как любимые, таковыми они были дней десять назад. Оказывается, даже обожаемая еда может осточертеть.
–Что у них творожные реки, с гречневыми берегами (каждый день на обед была гречка, дефицитный, прямо скажем, продукт нашего времени наряду с туалетной бумагой), ну сил нет уже их есть каждое утро, да что же это такое! Пойду и возмущусь, я же не могу сама здесь варить то, что я люблю! Безобразие! Кое-как позавтракав, натянула джинсы, футболку. Кроссовки и ветровка – всё, к бою готова! А, да, волосы в хвост, теперь всё. Спустившись в фойе, не удержалась и подошла к администратору.
–Девушка, а почему у нас такая ситуация стабильная с сырниками и гречкой? Я одна не могу уже на них смотреть или все коллеги просто их обожают, поэтому нас и закармливают данными продуктами, вкусно очень, но десять дней подряд!?
–Вы же сами всегда берёте с первого лотка блюда, я пыталась вам предложить с другого, но вы предпочитаете первый. Мы решили, что вы так любите творог и гречку, что даже стали оставлять специально для вас порции.
–А что есть другие варианты?
–Конечно, сегодня и бутерброды были, и омлет, и каша, и яйца отварные. Ника, давясь смехом, еле уползла от стойки.
–Девушка, так вам гречку оставлять с сырниками? – неслось ей вслед.
Ника только смогла рукой покачать отрицательно, было смешно и неловко из-за собственной глупости. А еще хорошо на душе, хорошо от того, что так начинался день, ведь там, в клинике будет не до смеха, хотя и в их трудном деле находились моменты, вызывающие настоящую неподдельную улыбку и даже смех иногда, казусы случались, как в обычной жизни.
Автобус припарковался и они всей сменой не спеша, шли к госпиталю, глотали свежий воздух, зная, что двенадцать часов будет невозможно дышать, особенно в этих новых респираторах без клапана, шли к месту своей службы, да, службы, их работу сейчас можно сравнить только со службой, а все происходящее с войной, да, они ежедневно отвоевывали у смерти жизни людей, буквально выцарапывали из когтей костлявой. С утра все было хорошо: новеньких не было, сделав все назначения, вся смена работала в ординаторской, заполняли истории, противная процедура, прямо скажем бумажная волокита. Вдруг раздался звонок – нового пациента привезли. Пустое место было только в палате Ники, поэтому она пошла принимать больного. Он был совсем плох, совсем от слова совсем. Возникал вопрос – почему к нам, а не в реанимацию? Ответ ошеломил: «Там не берут, до утра не доживет. ВИЧ четвертой стадии, наркоман, сатурация никакая, легких нет почти. Посмертный оформите».
–Как посмертный? Он же живой, в сознании, всё понимает! Ему всего двадцать девять! Да вы что, спятили?
Ника заходилась от возмущения. Уваров тихо подошел, попытался успокоить её. Все доктора понимали, что у девочки первый такой тяжелый пациент, но они же не Боги. Ничего не поделаешь. Страшная фраза: «Так бывает».
–Нет, нет, не бывает. Медицина, блин, гуманная! Да это же самая страшная смерть от удушья! Мы что будем все смотреть на его мучения, и ждать, когда он умрет?! Да вы что, как так можно, мы же люди! Трясущаяся от рыданий, с запотевшими и полными слез очками, задыхающаяся, маленькая, кажется ребенок ещё совсем, откуда столько стойкости и принципиальности? Она не вызывала жалости, только уважение, глядя на неё доктора как-то устыдились своей профессиональной черствости, приобретенной с годами: столько трагедий и горя прошло через них, что души покрылись защитным панцирем, зачерствели, чтобы не разорваться от чужих бед и слез, продолжая делать своё дело. Все понимали, что этого пациента не спасти, но как сказать этой девочке, что всё напрасно, продолжение его жизни – продолжение мучений, что ни в коем случае нельзя пропускать через себя этот ужас, иначе потом будет ещё больней, а тебе ещё дальше других людей спасать. Не скажешь, потому, как не поймет, сейчас не поймет, нужно самой к этому прийти, что каждый из них так шёл к этой страшной истине. Потому Уваров зашел в палату к этому, как выяснилось, Василию, посмотрел на хлопочущую возле него Нику, подошел и погладил её по голове.
–Ладно, давай попробуем спасти твоего Василия, пойду к реаниматологам. Но ничего не обещаю, сама знаешь, как у них там горячо всегда.
Уваров ушел, она села возле этого тела, человеком сложно назвать то, что просто обтянуто кожей и почти светится. Молча вглядывалась в его огромные глаза, которые наполнялись страхом каждый раз, когда нужно было сделать вдох. Он задыхался, умирал, полностью осознавая всё происходящее. Да, он наркоман и у него ВИЧ, кажется бывший зек, никому не нужный двадцатидевятилетний парень. Как же так случилось, что ни матери, ни родных, ни друзей? Кто же ему скорую вызвал? Почему так происходит, что люди становятся одиноким в таком возрасте? Можно, конечно, сказать, что сам виноват, но на пороге вечности все становятся равны и потому не все ли равно, кто он – бомж или бос? Когда ему становилось совсем плохо, она массировала его худую грудную клетку, ощущая сквозь три пары перчаток, бьющееся, трепыхающееся сердце, готовое замереть навсегда, в эти мгновения Нике становилось так страшно, что даже зажмуривалась, начинала говорить с ним громким и нарочито бодрым голосом. Ей казалось, что так она отпугивает, заговаривает ту, которая уже пришла за её пациентом. Минуты тянулись, Уваров, будто пропал. Вася задыхался, с каждым вдохом все больше синея и замирая. Ника была на грани отчаяния, когда в палату влетели реаниматологи. Они знали своё дело, порой безнадёжное, но всегда надеясь вырвать человека из того запределья, откуда уже не возвращаются. Всё, откачали, будет жить. Возможно, что не целую вечность, но жить. Всю ночь она просидела на полу рядом с ним, со своим Василием. Прислушиваясь к его тяжелому дыханию, с замиранием сердца, ожидая следующего вдоха. Иногда выходила в соседнюю палату, туда вечером привезли бабулю, прямо «одуван» какой-то, а не бабуля. Сухонькая, маленькая, с белым облаком волос. Старушка была смешная, добрая такая, как из сказки. Шутила с ними, вызывая этим восхищение:
