Я хорошо помню эту ясную летнюю ночь сорок девятого года, мне было почти семь лет. Она ждала нас у входа. Бабушка отдала ей бумажку. Без слов. В свете луны две женщины – старая и помоложе – стояли на пороге и молчали. Потом бабушка повернулась ко мне. Ни слезинки не было, ни вздоха. Она взглянула на меня коротким резким взглядом, – как будто сфотографировала на прощание, – коротко поцеловала, повернулась и пошла своей твердой походкой по улице.

Больше я ее никогда не видел.

Соответствующую бумажку в детском доме я подписал уже сам, безо всякого нажима. А первого сентября вместе со всеми пошел "в первый раз в первый класс".

Одиннадцать часов утра. Несмотря на возраст, организм функционирует безупречно – с похмелья голова не болит, только тяжелая немного. Однако душ необходим немедленно. Комплекс упражнений подождет.

Я полуодет, что и естественно. Сбрасываю с себя все и направляюсь в ванную.

Ну и ну. Из зеркала на меня смотрит длинноволосая бородатая опухшая физиономия… с пластырем на носу. Интересно, когда я его успел нацепить? И зачем?

На полочке – белый прямоугольник:

"Уважаемый господин Вальдман. Как только проснетесь – немедленно позвоните по одному из указанных ниже номеров телефонов. Инспектор Хаим Бен-Моше, инспектор Саадия Маман".

Значит, во время моей пьянки ко мне явилась полиция? Ну, баек обо мне им хватит на неделю с гаком. Ну и пусть.

Я прошлепал босиком в гостиную. Разгром, как и следовало ожидать. Домработница приходит по средам, придется прибраться самому.

На лаке журнального столика – кровавое пятно.

Так вот почему они залепили мне нос пластырем! Хорошо, столик не стеклянный.

У телефона – такая же записка. Придется звонить.

Они отозвались сразу:

– Инспектор Бен-Моше.

– Говорит Владимир Вальдман.

– Очень приятно. Вы можете сейчас приехать в штаб полиции?

– Это где, на улице Ацмау́т?

– Да.

– Вообще-то могу, но я только что продрал глаза, мне необходимо принять душ…

– И кофе. Я вас понимаю. Мы будем у вас через полчаса.

– Извините, но у меня такой разгром…

– Мы знаем.

– А что за спешка? Сегодня, вообще-то, суббота…

– Как вы, конечно, знаете, полиция работает и в субботу.

Резко, ничего не скажешь. Так, немедленно пятьдесят грамм бренди. Контрастный душ (зверское изобретение). Крепчайший кофе.

Хвала Израилю, одеться можно как угодно. Тем более, я дома. Шорты и футболка.

Всюду жизнь и вольно и широко,

Точно Волга полная, течет.

Молодым – везде у нас дорога,

Старикам – везде у нас почет.

Наша директриса, Алмаст Ишхановна, или, как все ее называли, товарищ Левонян, была, несомненно, незаурядной личностью. Меня никак не выделяли среди прочих детей, наказания и поощрения я получал на общих основаниях, но время от времени неожиданный легкий взгляд из-под густых сросшихся бровей как бы сигналил мне: не бойся, ты не один на свете.

В школе она вела русский язык и литературу. По-русски она говорила блестяще, без малейшего акцента, литературнейшим языком. И преподавала великолепно. А жила она рядом. Ее старший сын погиб на войне, младший учился где-то в институте, муж был врачом.

Страна перебивалась с хлеба на квас, и мы вместе с ней. Правда, хвала Кавказу, витаминов было достаточно.

Все у нас было, как полагается. Сначала октябрятские звездочки, потом пионерские галстуки, со временем комсомольские билеты. Портреты, лозунги, флаги, сборы, "линейки", субботники…

И учеба. Я легко оказался отличником по языкам, включая французский. Да и с другими предметами я дружил.

А летом нас вывозили в пионерлагерь – в горы! А детство всегда старается быть счастливым. По-моему, тогда я был счастлив. Особенно, когда праздновали Новый год – я, почему-то, очень любил этот праздник.

И вот, мы отпраздновали наступление Нового 1954-го года. Нам, пятиклассникам, впервые разрешили сидеть допоздна со старшими – хотя мы отчаянно зевали и были такие, что все равно уснули. Да я и сам скоро пошел спать.

Утром мы вставали, когда хотели – Новый год все-таки. Завтрак был в десять. Я уже доедал, когда меня вызвали к товарищу Левонян.

Вообще-то я пугнулся. Никаких особых грехов за мной тогда не числилось, но мало ли что? Товарищ Левонян была строга. Справедлива, но строга.

Я постучал. Алмаст Ишхановна сама открыла дверь, ввела меня в кабинет и усадила за стол.

– Чаю хочешь?

– Да мы только что пили.

– Держи. – Она поставила на стол две чашки, плеснула ароматнейшей заварки, залила кипятком, выложила сушки и пододвинула сахарницу.

Сушки нам иной раз перепадали, но такого чая я не пивал с тех пор, как попал в детдом.

– Вкусный чай?

– Восхитительный! В точности как бабушка Марьям заваривала!

– Бабушка Марьям… – Алмаст Ишхановна достала папиросу. Мы, конечно, знали, что она покуривает, но она никогда не курила при нас.

Она закурила и посмотрела на меня в упор:

– Я не хотела портить тебе праздник. Позавчера мы похоронили твою бабушку Марьям Симоновну Владленову. Рядом с твоим дедом Давидом Микаэловичом Владленовым.

Я чего-то не понимал. Чашку я держал на весу, Алмаст Ишхановна забрала ее у меня и поставила на блюдце:

– Успокойся. Пей чай, горячий. Твоя бабушка давно болела, но не любила ходить по врачам. Она мне как-то сказала, что белые халаты все время напоминают ей о твоей несчастной матери.

Я снова взял чашку, начал пить, чуть не обжегся. Поглядел на сушки, но брать не стал.

– Давай, допивай. На улице холодно, оденься потеплее.

Мы долго тряслись в холодном автобусе, потом померзли на пересадке, потом еще на автобусе. Вот и кладбище.

Я раньше здесь уже бывал, меня водили на могилу деда. На ней была хорошая мраморная плита – от республиканского ЦК. Теперь рядом был холмик земли с табличкой, под которым лежала бабушка, "Владленова Марьям Симоновна, 1884 – 1953".

– Не беспокойся, – сказала Алмаст Ишхановна, – я уже говорила с товарищами, ей сделают такую же плиту. Верь мне, она заслужила.

На обратном пути мы сели на автобус к вокзалу. Я сначала не понял зачем, но все оказалось просто: по случаю Нового года все было закрыто, а на вокзале работал буфет.

Мы опять пили чай, Алмаст Ишхановна курила и рассказывала.

– Ты не представляешь себе: вот ты живешь, как все живут, ничему особенно не удивляешься – и вдруг встречаешь человека, который тебе рассказывает такое, что весь мир в твоих глазах переворачивается. Марьям Симоновна купила у нас в лавке овощей, картошки, много всего, так отец велел мне помочь ей донести до дому. Я пошла, помогла донести, потом она угостила меня чаем и через сорок минут я была убежденной коммунисткой.

Они отчаянные были, Сасуновы. Весь город про них знал, и ни один жандарм не мог их найти. Я еще ничего толком не понимала, но все время норовила сбежать из отцовской лавки, чтобы хоть что-нибудь для них сделать. Как я сейчас понимаю, вела я себя довольно бестолково, но дело все-таки делала.

После установления Советской власти я захотела вступить в комсомол. Меня не брали – дочь лавочника. Но Марьям Симоновна настояла.

Она же направила меня учиться. А Давид Микаэлович дал мне рекомендацию в партию. Твой отец Рубен у меня когда-то учился. Теперь ты.

Знаешь, перед тобой и твоей семьей многие виноваты. Но партия перед тобой ни в чем не виновата. Ни партия, ни Родина, запомни это. Люди делают ошибки, люди творят зло, и иной раз творят его совершенно сознательно – но это люди. А потом партия и Родина это исправляют.