Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

В. И. Лебедев-Кумач, "Песня о Родине"

Это рассказ о двух людях – Владимире Вальдмане и Владимире Владленове – судьбы которых столь причудливо переплелись.

Чего не померещится с пьяных глаз?

Да, выпить время от времени совершенно необходимо. Оно, конечно, нужно грамотно выбрать место и время. Но потом – полный вперед.

И тогда отступают разные сложные вопросы, на которые на трезвую голову есть только полуответы. А появляются простые проблемы, которые по пьяни не так-то легко решить. Попробуйте – отличная практика.

Прежде всего – сколько в квартире входных дверей? По идее – одна, в глазах – некое число между единицей и неизвестным пределом.

Грубо говоря, дверь есть прямоугольное отверстие в вертикальной плоскости. С этим определением тоже не все в порядке. Хотя по такому контуру неплохо интегралы брать.

По пьяни меня всегда тянет на математику. Хорошая привычка.

Звонок. Еще один звонок. Поднимаю трубку – гудок. Еще звонок. Еще гудок. Звонок. Звонок. Звонок. Мешает слушать классику по радио. Еще по махонькой.

И вот – двери открываются. Входят. Как у Шекспира. У него там все всегда входят, а потом выходят и трупы уносят. Без трупов у него никак. Театральный занавес тогда еще не закрывал сцену, и с тех пор у всех режиссеров во славу гения входят, выходят и трупы уносят. Кстати, как там у него:

I hold the world but as the world Gratiano,

A stage, where euery man must play a part,

And mine a sad one.1

Именно "euery", а не "every", как пишут сейчас.

Так или иначе – входят. Количество – неопределенное и, кажется, не очень целое число.

– Господин Вальдман? – это, значит, они ко мне пришли.

Дверь была заперта? Не помню.

Да фиг с ней. Главное – люди пришли! Это же известно – пить в одиночку плохо. Хоть и бывает необходимо. А тут – пил, пил, на часах четвертый час ночи – и вдруг люди пришли! Правда, водка уже кончилась, но вот бренди, виски, арак. Да и французский коньяк можно достать из буфета. Закусить… это что, я уже все на столе сам съел? Ничего, в холодильнике и шницели, и чипсы, можно быстро поджарить…

– Гости дорогие! (Это мой голос?) Наливайте. Вперед! За все хорошее!

И тут – фатальная ошибка. Я попытался встать и приветливо раскинуть руки. Однако в объятия мне бросился журнальный столик…

Темнота.

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит, как хозяин

Необъятной Родины своей!

Детство свое я помню неплохо, но историю семьи Владленовых я узнал гораздо позже от других людей.

На стене всегда висел портрет деда, Давида Микаэловича Владленова. Вообще-то он был Сасунов, но после смерти вождя изменил фамилию. Бабушка Марьям подолгу глядела на него.

Оба они были большевиками с дореволюционным стажем. Они устанавливали советскую власть в Закавказье – и на всю жизнь перессорились со всеми своими родственниками. И именно в дореволюционном подполье родился их единственный сын Рубен – мой отец.

Можно сказать, что деду повезло – он, видный сотрудник республиканского ЦК, умер в самом начале тридцать седьмого года. Так что бабушка получила хорошую пенсию, и ее с сыном не тронули партийные чистки.

Мой отец Рубен Давидович Владленов хорошо учился, но после школы не пошел ни учиться, ни по комсомольской линии, а поехал добровольцем на комсомольскую стройку – строить метро в Москве. Оттуда его и призвали в армию.

Служить его отправили в Монголию. Тут-то он и получил боевое крещение – на Халхин-Голе. И первые свои награды, и первое легкое ранение. Молодой искренний комсомолец с гордостью смотрел в светлое будущее.

Но демобилизацию сначала отложили из-за "белофиннов", а затем прогремело двадцать второе июня сорок первого. И в конце ноября – переброска под Москву.

Да, несладко ему пришлось, парню из солнечного Закавказья. В Монголии зимой тоже очень холодно, но там хотя бы мало снега. А в декабре под Москвой лежал глубокий снег. Но немец впервые покатился назад, а ефрейтор Владленов честно заслужил новые награды. И тут-то он и наступил правой ногой на мину.

Прощай полноги. Госпиталь, тяжелый протез, костыль и демобилизация. Но в том же госпитале оправлялась от ранения красавица-медсестра Белла Абрамова. За ней, конечно, ухлестывало полгоспиталя, но кто мог сравниться с кавказским брюнетом? Там, в госпитале, их и расписали, тем самым демобилизовав и ее. Сама она была родом из Минска, возвращаться ей было некуда, и в феврале сорок второго мой отец увез свою красавицу-жену к себе домой. Где я своевременно и родился. И был назван именем основоположника.

Я хорошо помню отца – высокого, стройного, несмотря на протез и костыль, с колодкой орденских ленточек на груди. Мне кажется, он никогда не повышал голос – но все его слышали.

Я хорошо помню мать с ее прекрасной черной косой. Ей, конечно, было все странно в нашем восточном городе, но она не жаловалась, работала в больнице, потом в поликлинике. Меня нянчила бабушка Марьям.

Отец, как был, так и остался карасем-идеалистом. Первым делом он явился в райком партии. Без ноги, профессиональные навыки – штык, затвор и граната, но на груди иконостас, а в кармане свежий партбилет фронтовика. Как водится, "все для фронта, все для победы", и партия посылает товарища Владленова "укреплять" то одно, то другое. И оказался карась-идеалист на партийной работе, куда при нормальных обстоятельствах путь ему был заказан. И докатился до секретаря райкома.

И верил, верил он всему. И прославлял великий русский народ, вокруг которого в пароксизме интернационализма должны были сплотиться все другие народы. И искоренял низкопоклонство перед Западом. И прославлял советский патриотизм, и клеймил западных империалистов. Боролся за все и против всего, как велели партия и лично товарищ Сталин, величайший гений и корифей всех наук. Но споткнулся в сорок девятом на космополитах.

На каком-то закрытом инструктаже он, как мне много лет спустя рассказали, спросил, почему они "безродные", если их происхождение прекрасно известно, и как "космополиты" могут быть одновременно "сионистами", то есть "буржуазными националистами". Публика разразилась хохотом, но, как известно, в нашей стране есть люди, получающие жирные оклады за отсутствие чувства юмора.

Было очень странно. Арестом и обыском командовал дядя Ашот, однокашник отца. Еще месяц назад он к нам заходил, пили чай, он с удовольствием ел наше домашнее варенье. А сейчас – то смотрел волком на отца, то опускал глаза перед бабушкой, то поглаживал меня по голове.

В общем, отец загрохотал известно куда и до реабилитации не дожил. Так в моей жизни появились еврейский вопрос и органы госбезопасности.

Моя, к тому времени, партийная мать отреклась от мужа и заставила меня тоже подписаться под соответствующей бумажкой (читать я уже умел и мог накарябать подпись). Я никак не мог понять, что происходит, но после стандартного ответа "вырастешь – поймешь" и после беседы в духе "страна в кольце врагов" я подчинился. Только помню молчавшую бабушку.

Через полтора месяца пришли и за матушкой – как-то она недостаточно отреклась, а теперь все равно ЧС2. Тот же дядя Ашот. Так же смотрел волком. Но поглядел на меня, поглядел на бабушку – и перед уходом написал какую-то бумажку, расписался, приложил печать и отдал бабушке. В ту же ночь бабушка отвезла меня в детский дом, где директором была ее давняя знакомая.