– Его то ли боятся, то ли уважают, так что ли? – высказал я свое впечатление.
– Именно, – подтвердил Семен. – И разницу чувствуешь? У Синоптиков присутствует Иуда, и лобзает, и говорит "радуйся, Равви!", и Христа всячески унижают, как самозванца, а у Иоанна предателя словно нет, нет толпы с мечами и кольями, и Христу выказывается почитание. Почему – вот где настоящая загадка!
– Действительно загадка, – согласился я. – И что ты насчет этого думаешь?
– Да странно там все, если честно, – ответил Семен. – Можно только гадать. Самое простое, например, – что Христа арестовывали дважды.
– Дважды? – изумленно пробормотал я, уже предчувствуя, какие из этого могут последовать выводы.
– А почему нет? Я думаю так: первый арест – это у Иоанна. Пришли храмовые служители, которые слышали проповедь Христа и уже давно попали под Его влияние. У них могло быть сомнение – а вдруг Он действительно Мессия? Скорее всего, они так и ушли ни с чем. Вот тогда Иуда и привел толпу с палками и кольями.
– Ну, хорошо, – перешел я к главному вопросу, – а Иуде все это было зачем?
– Понятия не имею, – пожал плечами Семен. – Но мне нравится думать, что Иуда слишком искренне верил в Христа, на чем, собственно, и погорел.
Меня такое объяснение вполне устроило. Пусть Семен так себе и думает, а у меня на этот счет были свои соображения.
Кажется, я нащупал что-то действительно интересное.
3.
Воскресное утро случилось странным.
Обычно по воскресениям я сплю долго, и терпеть не могу, когда мне мешают. Должна быть очень серьезная причина, чтобы стащить меня с кровати в мой законный выходной, да еще и в самую рань.
С этой яростной мыслью я проснулся, разбуженный диким трезвоном на всю квартиру: кто-то упорно давил на кнопку звонка по ту сторону двери. Я натянул домашние штаны, надел очки и пошел узнать, что случилось.
На пороге топтался весьма несвежего вида дед, в дранной спортивной шапочке, в замызганной куртке и некогда голубых, а ныне скорее коричневых джинсах. При виде меня его заросшая сизой флорой физиономия озарилась по-солнечному желтой улыбкой, однако грязный палец продолжал жать звонок.
– В чем дело? – спросил я, морщась от пробирающего до костей звука.
Дед оторвал палец от кнопки и еще целую минуту стоял, молча взирая на меня с пляшущей на губах идиотской улыбкой.
– Ну? – не выдержал я.
– Мир вам, – поклонился дед, торопливо стянув с себя шапку. – Уж простите, что без спросу да без звания, токмо иначе ж никак! Мне тут сказали, у вас переночевать можно, и к тому еще постоловаться. Правда, что ли?
– Нет, – ответил я, оторопев от такой наглости. – Кто сказал?
– Люди, – радостно вытаращился на меня дед. – Добрые люди и сказали! Говорят, у вас кроватей много, а никто не спит, и еды вдоволь, да никто не ест. Вот и подумалось мне: может, переночую тут, пока кто другой не пришел, а? Много места не займу, я только с виду поболей собаки, а так – сложусь, что твой зонтик…
– Дед! – сказал я, мгновенно зверея. – Во-первых, сейчас восемь часов утра, какое "переночую"? А во-вторых, я же ответил: нет!
– Нельзя так, – огорчился дед и покачал головой, – не хорошо это, не по-христиански. Я пришел со светлой душой, открылся в своих устремлениях, а вы меня взашей, значит, как скотину какую дранную. Осиянного Господом странника, значит, гоните с порога дома, даже хлебом не одарив, а это противно естеству человеческому и ныне и присно и во веки веков!
– Слушай, дед, – тихо зарычал я, – я не крещенный, так что отвали, – и попытался закрыть двери, но дед проворно вставил грязный ботинок между косяком и дверью и радостно заверещал в щель:
– И слава Богу, что не крещенный! Значит, я правильно пришел, просто как судьбою ведомый, сквозь тернии к источнику воды животворной и животворящей! Это ж перст судьбы и веление фатума – неоспоримо! Впусти меня, впусти, нехристь, и я поведаю тебе тайны тайные и прочие многия знания, обижен не будешь! – дед, пользуясь моим секундным замешательством, просочился сквозь щель в прихожую и застыл передо мной, преданно глядя на меня серо-голубыми пустыми глазами.
– Дед, – сказал я, сжимая кулаки. – Уйди отсюда по-хорошему.
– Не гони! – взревел дед и бухнулся на колени. – Перстом ведом! Как за руку был взят и сюда доставлен, и поставлен перед тобой как есть, а значит, в том промысел! Я ведь, благодетель ты мой, одержим Господом Богом, Предвечным и Всемогущим, Всеведущим, Всеблагим и Справедливым, Сущим и Сияющим во деснице на небесах, сил больше нет человеческих терпеть! А кто еще может Бога изгнать, как если только не отвергший святого крещения, дарованного через посланного им Сына Собственного Его Единородного, возлегшего на крест за прегрешения наши человеческие? Слава Богу, коим одержим я в суете сует жизни моей мерзкой и бесславной, что привел он меня к тебе, нехристю негостеприимному! Аминь!
– Э… – только и смог вымолвить я.
– Воспоможествуй! – ковал железо дед, видя, что я дал слабину. – Поверь мне, добрый человек, тяжело это бремя – быть одержимым Богом, когда ангелы Господни все время в ушах у тебя псалмы распевают – голосами нежнейшими, чистыми, от четвертой и до осьмой октавы. Вот хочешь послушать? – старик подскочил и выставил мне сиреневое ухо. – Нет? Вот! А я каждый день эти мадригалы супротив воли вкушаю, денно и нощно, и во всякий праздник и в будний день. Иногда даже подпевать начинаю, но все больше от безысходности, чем от удовольствия, да и какое там удовольствие, я эту латинь на дух не переношу, и древнегреческий – язык хоть и близкий разумению, да больно сложный, я смысл едва улавливаю. Но пуще того, по субботам является Глас и начинает мне истину сообщать, излагать суть промыслов Господних и всякие толкования, а мне надобности в истине нет, мне бы сон сладкий, да отдых гладкий, а тут тебе все про сакральные смыслы, да про утраченное знание. Так а мне-то оно зачем?! Ну, скажи, зачем, зачем мне знать, что Моисей три раза скрижали народу избранному с вершины горной спускал, а вовсе не два, как то в Писании засвидетельствовано? Мол, первые он сгоряча разбил, и это дело известное, а вот на вторых вовсе не десять заповедей было, а имя Мессии, Спасителя человеков, и предречение о предающем Его на крестное древо. Но на полпути усомнился Моисей в том, что написано на камне рукою Творца Вседержителя, показалось ему это странным и непонятным, и в тот же миг рассыпались скрижали в прах, а Моисей поседел за одно мгновение, ибо открылось ему, что так же, как он, усомниться могут и все, кому будет дано право исполнить великую жертву, и так же прахом могут рассыпаться великие начинания Сына Человеческого, не найдя отклика во сердцех людских. А свои десять заповедей Моисей на скрижалях без всякого вдохновения вырезал, все, что припомнить смог: не пить, не курить, матерным словом всякую падлу не обзывать… Кстати, добрый человек, а вот, скажем, водочка у тебя в наличии имеется? Что-то душа в томлении, глотнуть бы чего да утопить мятежные мысли!
Я пребывал уже в состоянии полного разжижения мозгов от непрерывного шамкающего речитатива, поэтому послушно принес бутылку из родительских медицинских запасов. Голова у меня шла кругом.
– Или что еще, например? – продолжал между тем дед, устраиваясь за столом и по-деловому разливая водку в стаканы. – Известно ли тебе, нехристь православный, в чем истинный смысл существования государства Израиль? Нет? А вот, оказывается, Алеф, главная буква еврейского алфавита, почитаемая как чистый образ божественного Эйн-софа и то самое нигде, в котором заканчивается окружность божественной сферы, утратила свое энергетическое значение трансфинитной и изначальной сефиры в силу рассеяния богоизбранного народа по Земле, и для реанимации ее, буквы Алеф, что указует на оба мира и в кресте соединяет священные буквы Тетраграмматона, Господь повелел ангелам собрать народ Его возлюбленный в земле обетованной, чтобы спроецировать через них, как через трояковыпуклую линзу самосопряженных семикратных зеркал, энергию Небесного Алефа, сохраненного в деснице Предвечно Сидящего на Престоле Мира, на книги Ветхого Завета, каковые есть Тора и Септуагинта в обратном переводе. Правда, Глас говорит, что ничего путного из этого не вышло, потому что какой-то там австрийский физик заупрямился и отказался возглавить Израиль в его великом возрождении. А Алеф, между прочим, оказывается, буква мужская, а не женская, как многие среди нас, гоев, думают, ибо она глагол, а не имя, и то, что она сопрягается с другими мужскими буквами в священных секундах и терциях, свидетельствует, что содомия есть освященная форма высших взаимоотношений между человеком и человеком в противовес обычным формам полового сношения – между человеком и женщиной, которые необходимы только для зачатия новой жизни, а по сути своей греховны, так как несут печать первородного богоотступничества… – дед вдруг сник и со скрипом потер щетину. – Так, давай по второй, не стоит задерживать вселенский цикл.
