На что я резонно отвечал, что все это не мешает эгоизму быть главной движущей силой человеческих поступков, даже более мощной, чем либидо или стремление к смерти и вся остальная муть, тонко подмеченная вуайеристом Фройдом. И уж тем более, альтруизм – всего лишь форма эгоизма: если я делаю что-то для или ради других, то только потому, что я этого хочу, я и только я.

Федя плевался и кричал, что это не альтруизм, а просто удовлетворение своего гипертрофированного эго в заботе о ближнем, а альтруизм – чистый, настоящий альтруизм – это совсем другое!

Ясное дело, я незамедлительно полюбопытствовал, что же тогда такое чистый, настоящий альтруизм и может ли он, конкретно взятый Федя, привести пример подобного альтруизма без малейшей тени позорного эгоизма, привести немедленно, здесь и сейчас? Конкретно взятый Федя задумался, наливаясь малиновыми полутонами. Минут через пять он мрачно признал: "Сейчас нет. Но уверен, что такие примеры в истории были и непременно будут", – и ушел, хмурый и злой.

– Ага! – покачал головой Федя, уловив мое замешательство. – Боишься узреть истину, бабуин?

– Боюсь, – сознался я. – Ты мне сейчас про альтруизм, я проникнусь, а что потом делать? Вдруг от этого не лечат?

– Эгоист! – констатировал Федя тоном общественного обвинителя. – Без малейшей тени.

– Без тени только бесы, а я в зеркале отражаюсь, можешь проверить.

– Без тени не бесы, а балбесы… – Федя многозначительно развел руками. – Так вот, – приступил он, не в силах сдерживаться дальше, – слушай: альтруизм – это тогда и только тогда, когда ты делаешь что-то мерзкое, грязное, противное тебе самому, чтобы избавить другого от необходимости делать это.

– Звучит как аксиома, – оценил я, – но не совсем понятно, как это выглядит на практике.

– Именно вот так, – жестко сказал Федя. – Поясним на примерах. Помнишь, в "Оводе", есть сцена расстрела, где Овод пытается руководить собственной казнью? А солдаты при этом отказываются стрелять и чуть не плачут? Так вот, Овод – подлейший эгоист, и даже хуже. Вообще, мелкий человечишко. Ставит людей перед необходимостью делать нравственный выбор, что само по себе довольно низко, но он еще и измывается над ними, строит из себя великомученика, и бедные солдаты тихо глотают слезы. А вот если бы среди них нашелся хотя бы один, который сразу бы выстрелил этому клоуну в сердце, чтобы разом покончить с тягостной ситуацией, то его бы я тут же записал в альтруисты. Объяснить, почему?

– Не стоит, – сказал я, имея некоторые сомнения в подобной трактовке.

– Еще, – продолжал Федя, – помнишь, был такой фильм "Пятая печать"?

– Не смотрел, – признался я.

– Не важно. Значит, представь: война, какое-то католическое государство, эсесовцы арестовывают несколько мещан, но обещают отпустить любого, если он даст пощечину висящему на столбе пыток партизану. Партизан явно ассоциируется с Христом, поэтому никто не может заставить себя даже во имя собственной жизни совершить это, и только какой-то солидный пожилой мужик очень спокойно подходит и наотмашь бьет по щеке. Какой поступок?

– Так себе, – нейтрально отозвался я.

– Вот именно, – подтвердил Федя. – Но этот человек, как потом выясняется, организатор спасения еврейских детей, и без него созданная им сеть наверняка развалилась бы. Ну?

– Ладно, ладно! Я понял, что ты имеешь в виду, – сдался я. – Убедил. Я раздавлен и побежден. Признаю свое поражение и все такое. Я мелкий эгоист и не достоин зваться с большой буквы. Закрыли тему?

– Нет, – остановил меня Федя, – я еще не закончил. Последний пример. Самый важный. Есть мнение, что грязный предатель Иуда Искариот был просто-напросто убежденным альтруистом. Ну, то есть он предал Христа не ради корысти, а чтобы спасти его и всех его последователей от неминуемой смерти.

– Серьезно? – удивился я.

– Совершенно серьезно. Это просто: когда Иисус потерял контроль над ситуацией и слишком увлекся своими проповедями, Иуда пытался уговорить его уйти из Иерусалима, потому что правоверные иудеи уже были вне себя от ярости и могли разорвать его на части. Но Христос не слышал никого, кроме себя. Вот тогда Иуда и пошел на крайнюю меру – донес на него и помог арестовать.

– Неплохой способ спасти, – заметил я.

– Между прочим, вполне, – воздел Федя перст. – В Иудее смертная казнь была прерогативой римского прокуратора, а его совсем не интересовали все эти религиозные споры. Так что, даже в худшем случае, Христа должны были только высечь, привести в чувство и отпустить. Понятно?

– А почему же не отпустили?

– Интриги Первосвященника, – кратко пояснил Федор.

– Все было не совсем так.

Мы вздрогнули и обернулись. У нас за спиной стоял сам его святейшество Герцог – объект неудержимого культа университетских филологов и лингвистов, преподаватель литературы с семиотическими склонностями, о котором говорили, что он читал все на свете и знает такие вещи, о которых простые смертные даже не догадываются. Герцог слыл фигурой мистической и потусторонней, к тому же – голубых кровей, за что и получил свой общепризнанный титул.

– Извините, что невольно подслушал ваш разговор, благородные доны, – тихо проговорил он, чуть наклонившись к нам, – но позвольте уверить многоуважаемое общество, что история предательства очень и очень неоднозначна. Если найти в ней зерно истины, можно приобщиться к весьма нетривиальным идеям.

Мы посмотрели на него вопросительно, ожидая продолжения.

– Нет-нет, – покачал Герцог головой, с полуулыбкой мадам Герардини на лице. – Никаких комментариев. В подобных вопросах лучше разобраться самому, чтобы получить адекватное интеллектуальное удовольствие. Ни в коем случае не позволяйте мне вас лишить его! Просто имейте в виду: все совсем не так просто.

Герцог прошел мимо нас, сел за самый дальний стол и немедленно погрузился в чтение. Мы минуту молча смотрели ему в спину, потом Федя встал и так же молча ушел. Я попытался еще немного полистать источники, но былой азарт прошел, и я тоже отправился домой.

На челе моем лежала печать глубоких размышлений.

2.

Что и говорить, загадка предательства в формулировке монсеньера Герцога меня заинтриговала, тем более что она весьма удачно гармонировала с наметившимися изысканиями в области гностических ересей, обещая нескучные часы в библиотечном интерьере и другие сопутствующие празднества. Однако все эти радужные перспективы отодвигал на задний план другой, гораздо более животрепещущий вопрос: что будет дальше – между мной и Софи? Эстетическая сторона сложившейся ситуации не вызывала никаких сомнений: Софи удовлетворяла мой взыскательный вкус и формой, и содержанием, но вот как быть с морально-нравственным аспектом? В нашем патриархальном городе железно работала формула «поцеловал – женись», а мы с Софи уже продвинулись далеко за предписанные пределы, жениться же мне казалось скоропалительным, если не сказать скоропостижным. В общем, решил я, если и есть шанс остановиться – то прямо сейчас, ни на секунду не откладывая. Извини, Софи, но я не достоин тебя, ты слишком молода и прекрасна, чтобы быть с таким старым, уже почти двадцатипятилетним, ботаником, как я…

От тягостных размышлений меня отвлек телефонный звонок.

– Привет, человек! – прошептал голос Софи в трубке. – Ты не занят?

Внутри у меня все сжалось от сладкого чувства, в одно мгновение вскипевшего с новой силой.

– Нет, не сильно, – так же шепотом ответил я.

– Придешь? – вкрадчиво спросила Софи. – Тетушка еще в столицах.

– Подумаю, – ответил я с достоинством.

И прилетел к ней быстрее, чем она успела положить трубку.

Софи бросилась ко мне на шею, наши губы встретились, и я немедленно забыл о морально-нравственной стороне своих душевных терзаний, полностью отдавшись эстетическим наслаждениям. Поэтому, как писали в былые времена, опустим завесу скромности на воспоследовавшие полчаса и обнаружим героев этой повести разгоряченными, но уже снова одетыми.