– Слышал, – согласился я.

– Ну, вот и давай. Еще вопросы будут?

Вопросов у меня больше не было. Я немного помялся с ноги на ногу, затем осторожно спустился по лестнице в сумеречное чрево баржи. Здесь было относительно сухо и даже тепло. Видимо, баржа успела прогреться на солнце.

– Садись где-нибудь, – сказал Ляпин гулко, – сейчас закрою.

Я присел на массивные металлические ребра, в нескольких местах опоясывающие резервуар. Ляпин неторопливо спустился, закрыв за собой люк, и я оказался в полной темноте.

– Ух ты! – оценил я.

– Тихо, – Ляпин сел где-то напротив меня. – С этого момента все должно быть всерьез. Молчи и слушай темноту.

– Хорошо.

– Тихо! – оборвал Ляпин недовольно. – Запомни: если ты хочешь увидеть то, что можно увидеть только в темноте, ты должен обуздать свое глупое «я». Первое: никаких движений. Второе: никаких мыслей. Не думай ни о чем, просто смотри перед собой. Если в темноте есть для тебя ответ, ты что-нибудь обязательно увидишь.

Я так и сделал. Стал смотреть перед собой.

Сначала было забавно. Ты сидишь в огромной консервной банке и пялишься в беспросветную темноту. Смотришь то вверх, то вниз, но ни там ни там ничего нет. Вообще ничего. Мира вокруг тебя нет. Есть только что-то твердое, на чем ты сидишь и на чем стоят твои ноги. Вроде бы, есть и ты сам. Хотя, без стопроцентной уверенности.

А Ляпин? Он все еще здесь?

Что он делает: просто сидит, где сидел, или достает из кармана нож?

Тут хорошее место, чтобы убить.

Вот кто мне скажет, зачем я с ним пошел? Вижу его второй раз в жизни, а позволил затащить себя в ржавую бочку.

А еще, если за нами увязались местные приматы, им нужно только тихо забраться на баржу и защелкнуть замок. Мы никогда не выберемся, потому что нас никто не услышит.

Я прислушался. Никаких особых звуков. Ничего.

Захотелось встать и броситься к лестнице. Кажется, она справа. Или слева.

Если бы Ляпин хотел меня убить, уже убил бы.

Интересно, он и правда участвовал в темных мессах?

Хотя, сейчас все возможно. Если есть новые тамплиеры, почему не быть новым гностикам?

Стоят такие в абсолютной темноте, выстроились в круг, все одеты в мантии с капюшонами, в полном молчании, невыносимо долго, почти всю ночь, молятся, призывая Матерь Мира, и тут открывается дверь и входят священник и девушка. Все сразу чувствуют, что именно девушка, от нее пахнет персиком и молоком, и у нее тонкие нежные пальцы. Она идет по кругу и встает перед каждым из посвященных на колени, распахивает мантию и берет в руки, ласкает, потом в рот, потом поднимается, подставляет лоб для поцелуя и движется к следующему, а самый последний из всех – я. Она говорит, что выбор сделан, и все уходят, а мы остаемся.

У нее длинные волосы, как у Софи, и маленькая грудь, как у Софи, и она опять садится передо мной на колени…

Софи никогда так не делает. У нее вообще какое-то странное отношение – даже смотреть не хочет, не то что трогать. А я хочу, и чтобы смотрела, и чтобы трогала, и чтобы целовала. Но как объяснить?

Так, лучше отвлечься.

Темнота. Я в темноте. Ничего нет, кроме темноты. Меня нет, никого нет.

А может, я сплю?

Нет, вроде не сплю.

Тогда сосредоточимся на проблеме.

Зачем, вот зачем Иуда предал Учителя? Какая в том была выгода, кроме денег?

Никакой.

И никаких идей. Ни одной мысли.

Нужно вообще не думать. Сидеть и не думать.

Просто сидеть и не думать.

Никогда и ни о чем.

Не было никакого предательства. Или, наоборот, было, но никто не знает кто и кого предал. Потому что там был кто еще. В этой истории был кто-то, про кого все молчат.

Точно! Там был кто-то, кого никто не заметил, а мы должны заметить! В нем все дело, в одном человеке без имени!

Все! Я знаю, что нужно искать!

Я бросился туда, где по моим представлениям была лестница, нащупал ее руками и быстро выбрался наружу. Я даже не стукнулся головой о люк – просто открыл его, как будто знал, где он.

Про то, что в трюме баржи остался Ляпин, я даже не вспомнил.

В библиотеке я жадно набросился на подшивки журналов для воинствующих атеистов и новоявленных эзотериков. Лихорадочно листая грубые бледно-желтые страницы, я искал нужную мне зацепку – имя, или намек, или хоть что-то еще.

Сначала ничего не было.

Ни слова.

Часа через два я впал в уныние и с полным безразличием пробегал взглядом по бесполезным строчкам. Да, там было много пространных рассуждений о предательстве, о промысле Божьем, об Иуде Искариоте, но – не было того, что я искал.

Ни слова о человеке без имени.

Я уже собирался бросить все и признать окончательное поражение, как вдруг наткнулся на статью Блинова. Меня словно током ударило: вот оно! Я нашел!

В этой нудной статейке меня поджидало главное открытие, недостающее звено – и все сразу сложилось в совершенно четкую, абсолютно логичную картину.

Меня накрыло просветление. Сияние истины озарило все вокруг, и встал я из-за стола отягощенный знанием.

Где ты, где ты, бедный невежественный ученик?

Я иду к тебе, и чаша моя полна.

Я без труда разыскал Федю, с достоинством приблизился и посмотрел на него с высоты птичьего полета.

– Ну, давай, выкладывай, – сразу все понял он.

– Не торопись, – осадил я, с трудом сдерживая рвущиеся из меня сенсации. – Я принес тебе великое откровение, готов ли ты к нему, смертный?

Федя набычился и принялся рыть копытом землю:

– Не тяни, а то резинка порвется.

– Не порвется, – заверил я. – Сейчас все будет. Внемли мне: Иисус не предавал Иуду! Это все чушь.

– Допустим, – кивнул Федя. – Я, кстати, такого никогда и не говорил.

– Естественно, это же моя идея, – обиделся я. – Но суть не в том. Главное, что арестов, тем не менее, было действительно два!

– С чего бы это опять? – недоверчиво поднял брови Федя.

– Сейчас все объясню, – с готовностью ответствовал я. – Только сначала позволь внести ясность в один, казалось бы, незначительный эпизод. Помнишь ли ты сцену у дворца Пилата? "Кого отпустить вам в честь Пасхи?" – спрашивает прокуратор. – "Варавву или Иисуса Сына Божьего?" – "Варавву! – кричит толпа, – а Христа – распни!"

– Ну? – Федя нахмурился. – К чему ты это?

– Спокойствие! Помнишь, что происходит вслед за приговором? Наш добрый Иуда Искариот поражен, он кричит, что предал кровь невинную, швыряет деньги первосвященникам и кончает жизнь самоубийством. Неужели такое поведение можно назвать логичным?

– Вполне, – пожал плечами Федя. – Предал сгоряча, потом раскаялся.

– Раскаялся? – возмутился я. – Вот так неожиданно? Ни с того ни с сего? – я демонически расхохотался. – Это же очевидная нелепость! Иуда всегда точно знал, чего хочет и для чего это делает. Он же расчетливый и совершенно уверенный в своей правоте тип. С чего бы он так разволновался, что даже покончил с жизнью?

– Это как раз просто, – Федя дернул щекой. – Я же говорил: он не думал, что приговор будет таким. Христа должны были отвести к Ироду, а тот мог только выписать сотню плетей – и все.

– Ну, уж нет, – покачал я головой, – Иуда знал, что Христа поведут к Прокуратору. Что он, мальчик, по-твоему? Если Синедрион требовал смерти, то это было чрезвычайно серьезно, и сотней плетей тут бы точно не обошлось. Так что дело в другом: распяли совсем не того, кого Иуда предал.

– В смысле? – недоуменно посмотрел на меня Федя. – А кого же тогда?

– А это как раз самое интересное, – я глубокомысленно улыбнулся. – Значит, тебя интересует, кого предал Иуда?

– Ну? – вопросительно промычал Федя.

Вид у него был весьма озадаченный. Федя чувствовал, что у меня есть что сказать, но не понимал, куда я клоню. Я решил больше не мучить его и выдал свой первый козырь:

– Иуда не предавал Христа, он предал совершенно другого человека, а конкретно – того самого Варавву!