– Лýблю тебя… Лýблю тебя… Лýблю тебя…

Я, как всегда, смеялась в телефонную трубку, принимая его первые русские слова за пустую шутку, и выстраивала внутри себя непробиваемую «бронь». Влюбляться мне никак не хотелось, к тому времени я уже настрадалась от несчастной любви к своему неверному мужу и была разведена…

«Не люблю я тебя, бедный серб, – неслось в моей голове. – Да и боюсь я новой боли». Но назавтра я снова покупала продукты и ехала в больницу – к своему молодому воздыхателю-иностранцу.

О своей жизни он рассказал мне в первые же месяцы нашего знакомства, как только, более или менее, освоил русский разговорный. Как же я была благодарна ему за это доверие.

«Лýблю тебя», – говорил он с волнением, не выпуская из рук сигарет, которые курил одну за другой.

Он очень хотел, чтобы я поверила ему, когда он, глядя в мои глаза, говорил с сильным акцентом:

– Я хочу женить на тебе…

Я уже знала, что он одинок. Жизнь освободила его от семейных уз, когда он, истерзанный войной, годами лежал в военных госпиталях, «зализывая» свои боевые раны. Тогда ему только-только стукнул «тридцатник» – почти столько же, сколько больничных операций выпало на его горькую солдатскую долю. Многие молодые бойцы потеряли в те годы свои семьи, а когда им задавали вопросы, кто в этом виноват, они отвечали уклончиво: «Все сделала война». И больше уже никто не смел копаться в их трагических судьбах.

Сам о своем поражении на семейном фронте мой герой никогда не говорил и ничего из прошлой семейной жизни вслух не обсуждал. Знаю только от его друзей, что однажды, всего лишь однажды, он поднял на женщину свою тяжелую руку…

– Да ты – калека… – крикнула ему однажды женщина в порыве горячего разговора.

Именно этих слов он, обласканный народной любовью герой сербской войны, больше всего боялся услышать в свой адрес. Он пришел с войны с двумя боевыми медалями «За храбрость», защищая не только страну, но, прежде всего, ее, свою женщину.

Как посмела та, которую он так давно жаждал обнять, нанести ему смертельный удар?! Удар словом, которое оказалось острее кинжала! Наверное, он был виноват перед ней. Наверное, выронил где-то на войне и потерял навсегда слова нежности, наверное, мало любил – окаменело его сердце, война сделала жестким. Может, забыл, что обещал любить, может, другая пробежала по его солдатской судьбе…

«Ты – калека…» Слова эти все еще свистели в его голове, как вражеские пули. Они так и застрянут в его раненом сознании на всю оставшуюся жизнь. Да, теперь он калека. До конца дней. У него пожизненная пенсия от военкомата. Да и ту потеряет, уехав в Россию. Хромой и полурукий. Калека на весь остаток своей горькой солдатской жизни. Теперь он не сможет заработать приданое для взрослеющих дочерей, которые вот-вот на выданье. Не сможет носить нормальную обувь и всегда будет укорачивать одну штанину. Он, красавчик, на которого до сих пор мечтательно засматриваются молодки!

Он сам себе стал донором – реставрировал больные, изуродованные куски тела самим собой – из правой половины его здоровой плоти вырезали доноры-сосуды и вшивали их в поврежденную часть тела, изрешеченную пулями. Так он и лечил сам себя с помощью русских и сербских докторов Айболитов…

Он призван был самой жизнью работать на земле, чтобы кормить семью, призван был растить и воспитывать дочерей, заботиться о родителях, добывать в поте лица свой хлеб – косить траву, рыбачить, ростить урожай, охотиться на дичь. Он был настоящим хозяином с явно выраженными инстинктами для выживания, данными человеку от природы. Он любил землю, любил садить, полоть и поливать в огороде, любил, жадно любил сам готовить пищу – в нем все было от страсти жить, дышать, быть полезным, необходимым, любимым и единственным мужчиной – хозяином жизни, семьи и любимой женщины. Именно хозяином своей женщины, что для сербов имеет сакральный, доминирующий смысл. И слова, в которых была горькая правда о том, что он калека-инвалид, с неожиданной и немереной силой резанули его по исстрадавшемуся гордому сердцу. Струна мужского самолюбия лопнула сама и… он впервые в жизни «ударил обиду», повредившую его душу.

А через год он уже был в России на новом переломе судьбы-судьбинушки.

Далеко поскакали его кони-мысли – одна догоняет другую, а другая уже взмыливает третью…

«Какое горькое испытание, – думал он, – жить на чужбине. А может, лучше было бы вообще не возвращаться с этой проклятой войны?»

«Где ты жизнь удалая, молодецкая? Без семьи разве есть настоящее счастье? Вдали от детей разве может быть настоящей радость?

Без любимой и единственной разве можно быть стóящим мужчиной? Да и есть ли она, настоящая любовь?

Эх ты, житуха моя солдатская. Все по госпиталям да клиникам. Не думая, не гадая, стал перекати-полем на чужбине, да и только. А спросите, такой ли я хотел для себя жизни? Нет. Живу, как не хочу, но как ветер дует, – то в одну сторону клонит, то в другую. Не видать мне родного больше края. Гонят меня, как лисицу из норы, хотят шкурку сдернуть. А где взять силы, чтобы жить дальше – так, как совесть велит, и как Бог призывает?

Да не кидайтесь вы мне, девоньки, под ноги. Не рвите за неспелые бока. Не вашего я поля крыжовник – пальцы до крови обколю, вкуса не дам, собой не согрею. Нет во мне любви и веры, одна кислота да зелень – желчь поражений, горечь разлук и пакость разочарований.

Душа моя изранена, тело усечено, голова кружится от звука свистящих вокруг пуль. Нервы бьются, как у загнанной собаки, жилы скованы, взгляд хитрой лисицы. Всюду видятся охотники. Следы путаю, глаза прячу. Слезы высохли, сердце очерствело, нервы – струны мандолины, затронешь – лопнут.

Не готов я, не готов к покорности.

Не любите меня, чужие девоньки, не ждите. Не мечтайте о любви моей – растратил все. Горячо меня не обнимайте. Не целуйте, потеряв себя».

На какой-то миг его странные мысли оборвались, и он успел подумать с удивлением: «Что за чудные слова звучат в моем сердце?»

А вскоре зачерствелая душа его взволнованно запела новую песню. Струны ее, точно старинные гусли, сами заиграли, трогая до боли за живое сердце…

«Где ты, доля моя, долюшка. Где ты, лю´ба, сердцу милая? Где головушка, куда склонюсь с покорностью, сам себя предав на плаху верную, где душа моя навеки успокоится? Потеряю ли еще раз голову? Буйную свою дурнý головушку. Где ты, жéна моя сладкая, сердцу любая, душе угодная? Полюблю ли еще раз? Отдам ли жизнь свою на чужой земле, в чужой сторонушке? Буду ли я мил по-настоящему милой любушке – судьбе моей? Где ты, срéча2 моя, злáта лю´бая? Как найти тебя среди полей укóшенных? Нету солнышка в пустой душе моей, чтобы обогреть тебя, любимая. Нету влаги в сердце раненом, чтобы напоить водой живительной. Все испакостили пули-вороны, выжгли внутренности, соль засыпали. Знаю, верю, ты придешь ко мне, любавушка, – моя лю´ба, жéна сладкая. Обогреешь нежным заревом глаз лучистых, карих, ласковых. Напоишь нектаром нежности, чтобы наповал и допьяна. Как украсть тебя у мира тленного, спрятать в доме и поставить сторожа? Где ты, птица вольная, свободная, птица счастья волка одинокого? И полюбишь ли меня, матéрого – с сердцем дúтяти, мечтой наивною?

Боже, где же лада3 белая, от Тебя мене суждéнная. За нее сложу на плаху я свою буйную головушку. Жизнь отдам, укрыв собой ее, вынув сердце злому ворогу...»

Незнакомая песня оборвалась. И только сердце одинокого зверя-волка знало-ведало, о чем оно поет и стонет.

Может быть, моя однотонная песня о новой любви покажется старомодной, но этих слов невозможно выкинуть из нашей с сербом жизни, потому что они дают силы, чтобы жить, и крылья, чтобы летать. Их не зачеркнуть писательской ручкой, не стереть школьным ластиком из сознания, не потопить в самом глубоком озере взаимной любви, не залить слезами человеческой радости.