Близился полдень. Целые стада быков и баранов были уничтожены, озера крови стояли вокруг алтаря. Казалось, сам алтарь истекал кровью, ступени, ведущие на террасу, сделались алыми и скользкими. Дорога между изваяниями победителей, по которой мясо доставлялось в лагерь, пылала от багровых пятен. Кровавые испарения повисли над Олимпией, воздух, перенасыщенный запахом смерти, привлек коршунов, и они начали описывать стремительные, алчные круги.
Тройка теоколов беспрерывно менялась, через какое-то время их замещал кафемерофит, все были утомлены. Задыхающиеся спондаулы с трудом отнимали флейты от посиневших губ, и, когда никто не играл, не пел, не молился, в мгновения неожиданно наступавшей тишины, слышалось лишь потрескивание огня и шипение жира, стекающего на раскаленные угли. Иногда языки пламени укорачивались, задохнувшись в клубах дыма, разъедавшего глаза людям.
На террасе царила убийственная жара, легкий ветерок не в силах был побороть ее, казалось, весь мир погружен в марево безмятежного августовского дня. Жрецы, в одеяниях, выпачканных кровью, с почерневшими от сажи лицами, с горящими глазами, в окружении четвертующих жертвы, смахивали на служителей ада. Только предводитель рода Иамидов, благородный старец, символ извечных понятий, стоял бодрый и спокойный, не позволяя никому подменить себя, он неутомимо вглядывался в огонь, во внутренности жертвенных животных, а когда поворачивался, чтоб произнести свои предсказания, людям открывалась невозмутимая голубизна его глаз и нетронутое зноем великолепие черт.
Стадион опустел, процессии после жертвоприношений возвратились в лагерь, настал черед скромных пилигримов. Но когда они вереницей потянулись от Герайона, жрецы покинули алтарь. Остались только кафемерофит и ксилей, который поднял цену на топливо. Пошли споры и торговля. В качестве особых проксенов нанимали граждан Элиды, платные флейтисты требовали по два обола с каждого. Екзегеты кричали, чтобы поторапливались, так как Зевс но приемлет молитв после полудня. Поэтому совершались укороченные обряды, где животные шли под нож с такой же быстротой, как на бойне.
Многие, не имея возможности протолкаться к главному алтарю, искали другие. В них недостатка не было, возле каждого стоял жрец, приглашавший пилигримов. За обол он разжигал небольшой костер из сухих веток и служил посредником между богом и пришельцем; жрец исполнял свои обязанности добросовестно, позволял подолгу молиться, даже присоединялся к молитвам, а иногда исполнял несколько строф гимна, древние, малопонятные слова которого были ближе языку богов. Курились кадила, в огонь выплескивалось несколько кубков вина, многие бросали в огонь фигурки животных, любимых богом: для Аполлона это было печенье в форме лука или лиры, для Геракла - крупных размеров огурцы с воткнутыми в них прутиками, имитирующими ноги, рога и уши животных, но чаще изображения выполнялись из воска.
Олимпия пылала и дымила, всюду - воздетые к небу руки, громко возносимые молитвы. Но поскольку солнце давно миновало зенит и жрецы покидали алтари, толпа начала рассеиваться. Священная роща осталась в своем страшном запустении. Дым, чад, запах горелого смешивались с запахом разлагающейся крови, гниющих остатков мяса, кишок, внутренностей и помета. В прокопченном воздухе носились хлопья сажи, кое-где деревья, стоящие слишком близко от алтарей, были опалены.
Но служители уже гнали невольников с граблями, лопатами, тачками; прибыло несколько повозок с песком; губками обмывали алтари. Коршуны, успев схватить по куску, скрылись за холмами. Легкий послеполуденный ветерок очистил небо.
В посвежевшем воздухе улавливались новые запахи: жареного мяса, жира, пряностей. Они все гуще поднимаются от тысяч вертел и котлов над смолянистыми дымами костров. Изголодавшиеся люди пожирают глазами то, что жарится, тушится и шипит в бронзовых горшках, - безучастные, проклятые блюда, которые словно нарочно не торопятся поспевать. В огонь добавляют дров, кидают охапками хворост, целые сосновые ветки, любую щепку - все, что подвернется под руку; люди сожгли бы повозки и палатки, но здесь уже постаралось небо - оно охватило все вокруг полыхающим заревом заката.
Наконец вертела снимают, с котлов убирают крышки, от сложенных из дерна печей разносится аромат свежего хлеба, наивно уверенного в том, что само небо его услышит. На досках, на случайных ящиках, на повозках, а то и прямо на матушке-земле благоухают кушанья, округлые и обильные, как мир. В расписных кувшинах мерцает золотистое вино. В глиняных бочках отдает росой прозрачно-чистая вода.
Насытив своих богов, человек сам приступает к трапезе. Он вкушает то же, что они, пьет из тех же сосудов, которые еще ощущают прикосновения их губ. Поедая жертвенное мясо, человек снова принимает причастие, свидетельствуя тем самым, что у него общий дух с небесным родом, семя которого вместе с семенем всех некогда покоилось на дне Хаоса. Значит, теперь целая вселенная кружит по его внутренностям. С каждым новым куском человек поглощает родники и облака, солнце и почву, оплодотворенную семенем, из костного мозга высасывает ветры, шумящие в травах, чувствуя на зубах хруст всех четырех времен года, а в жилах его совершается полный жизненный цикл, беспредельная тайна превращений, извечный путь вверх и вниз, от мертвой к живой природе, и его желудок переваривает атомы, при зарождении которых звезды взрывались в вихре времени.
Костры, освобожденные от вертел и треножников, с треском втягивают ладан и выстреливают одурманивающим дымом. Люди встают красные в отсветах костров и избытке внутреннего жара. Они смеются, кричат: "Тенелла! Тенелла!" - это рефрен древней песни Архилоха, песни победителей Олимпиады, который постепенно формирует буйный шум в мелодичную строфу. Из палатки Гиерона сквозь полосу тишины, окружающей ее, слышен голос Пиндара. Наконец победная ода развертывается во всем павлиньем оперении своего великолепия, серебристый шепот арфы струится подобно роднику, бьющему из-под куста звезд; по небу плывет месяц - чаша, наполненная нектаром ночи.
Рассвет привел лагерь в движение, выгнал людей на стадион, даже не успев окончательно разбудить их. Ночь с обилием мясных блюд и возлияниями притупила чувства. Возвещение герольда, выход атлетов и первые состязания протекали в полумраке; души зрителей были чуть приоткрыты, как оконные ставни в предутренний час. Скамандр из Митилены удалился с венком победителя, сопровождаемый мертвой тишиной, одинокий, исполненный удивления, что труд нескольких лет и те бесконечные расстояния, которые он пробежал, тренируя ноги, свелись всего-навсего к нескольким глубоким вдохам и минутам короткой глухой тишины.
Однако при последующих забегах мир ожил. Солнце вышло из-за холма Писы. На посветлевшем стадионе мелькали тени бегунов. Это был диавл, двойной бег, от старта к финишу и обратно. Разделенные на две шестерки атлеты пронеслись стремительно, и не менее быстро состоялся поединок победителей. Венок получил Данд из Аргоса. Имя его сотрясло небо, как звон колокола.
Объявили долих, бег на длинные дистанции, в двадцать четыре стадия длиной.
Атлетов оказалось семеро. Молодые мужчины, самому старшему, Тимодему из Ахарны, было двадцать восемь лет. Их тела, каждое в отдельности ловкое и великолепное, образовывали вместе удивительное сочетание самых различных начал, словно дух бега в поисках совершенной формы взвешивал четырехугольники, плоскости и дуги, обмерял рост, высчитывал количество мускульной и костной массы, пока не обрел этой стройной линии, этих узких бедер, этих худощавых ног, с большим размахом шага, легкого свода грудной клетки, которыми он наделил некоторых из них. Но поселился ли в них тот своевольный дух, который порой обходит стороной великолепные человеческие экземпляры, а обретает жилище в скромных телах, укрытый где-то в полости сердца, на дне легких, во влажных внутренних галереях, по которым в теле циркулирует кровь и соки?
Надо сказать, что современный бег на длинные дистанции, описывающий нескончаемый эллипс, выглядит совершенно иначе, нежели греческий долих, не знавший круга. Атлеты, стоящие во всю ширину стадиона, передвигались по прямым, параллельным линиям, с просторными интервалами между ними. Достигнув конца беговой дорожки, означенного чертой, они поворачивались и тем же путем, по своим собственным следам, устремлялись назад. С каждым пробегом Капр на глиняной пластинке резцом делал знак, подсчитывая стадии, словно отмеряя локти полотна.
